Варианты Морозова. Стеклянная стена

Николаев подвинул настольную лампу, развернув конус салфетки. Белокурая официантка в зеленом платье подошла к нему. Заказав закуски, водку и карпа в сметане, Николаев принес из бара коктейль для Титовой. Потом выпили друг за друга, пошутили насчет того, существует ли Париж. Устинов предположил, что этот город выдуман отечественными утопистами, а Николаев же вспомнил ужин в русском ресторане, где любил бывать Бунин, и пошел путешествовать по местам, где ни Титова, ни Устинов отродясь не бывали и не собирались бывать.

Титова подмигнула Устинову. Прядь медно-рыжих волос упала на ее высокий бледный лоб, уже помеченный легкими неуничтожимыми бороздками.

— А все-таки я хочу выпить за Париж, — сказал Николаев, прикасаясь к ее плечу. — Но к величайшему прискорбию, замечу вслед за классиком, что степенные люди как-то немного тяжеловаты в разговорах с дамами.

— Вы скромничаете, Павел Игнатьевич, — ответила Титова.

— На это мастера господа поручики и никак не далее капитанских чинов, — продолжал Николаев. — Статский же советник, страдающий бессонницей, бог весть что скажет, или поведет речь о том, что Россия пространное государство, или вдруг воспарит в несуществующий Париж... А знаете, Миша ведь прав: нету никакого такого Парижа.

— Уже и нету?

— Нету, Лина. А выпьем мы за радостные минуты. Согласны?

Что-то чересчур серьезное прозвучало в его голосе. Устиову показалось, что сейчас Николаеву стало тесно в привычной ему легкости отношений, которой тот всегда окружал себя. И Михаил ощутил замкнутость, не покидавшую его весь этот год. Тоскливая теснота квартиры, просторная теснота директорского кабинета, уютная теснота ресторанного закоулка, все это были лики одного и того же.

— У мужчин есть две радости, — сказала Титова, — любовь и борьба за первенство. Пьем за обе?

— За обе. Вы не против, Миша?

Устинов понял, что Николаев извиняется. Что ж поделать, если директор хочет жить в мире со всеми? Подумав так, он перестал ощущать тесноту в душе, у него снова появилось дальнее зрение. Глядя на сидевших рядом Титову и Николаева, Устинов увидел то, что раньше не желал замечать. На его глазах начиналось первое действие романа, герои которого пока еще не подозревали, что с ними происходит. Женские стройные пальцы иногда касались широкой кисти мужчины, а мужская рука застывала на женском плече. И взгляды, встречаясь, что-то как будто искали друг в друге, возвращались к той точке, которой был Устинов, и потом снова встречались.

— А если бы вы видели меня после госпиталя, — рассказывал Николаев. — Хромой, с палочкой, вещмешком. А в вещмешке томик Есенина. И так радуюсь, что ногу не отрезали! Даже гитару завел. Играть не умею, а хочется! — Наклонившись к ней, он строго добавил: — Чтоб медсестры приметили.

— Вот вы какой! — блеснула Устинову улыбкой Титова. — Ну, не научились?

— Почему? Научился.

— Научился! — снова блеснул Михаилу розово-белый женский рот.

Николаев молча кивнул. Почудилось, что на нем вместо темно-синего костюма защитная гимнастерка. Бывший двадцатидвухлетний старший лейтенант сидел напротив Устинова.

Устинову не трудно было предугадать, что последует дальше. Независимо от того, повторит ли Николаев путь Кирилла Ивановича Устинова или благоразумно устоит у своего домашнего очага, постыдившись взрослых детей.

Впрочем, это был не устиновский вечер. Здесь Михаилу нечего было искать, в открывающейся тайне было мало нового.

Он рассказал Лине свой сон.

— У тебя все нормально, — ответила она. — Тебе нечего волноваться. Лестничный пролет — это дорога, будущее. Зелень — надежда. А что такое качающаяся лампочка? По-моему, похоже на дамоклов меч. Ты сам как думаешь? Во сне мы достраиваем какие-то события. А у тебя во сне нет никаких событий, какой-то странный сон.

— Миша, вы тоже пациент Лины?

— Скорее, я его пациентка. Он умеет слушать. Иногда кажется, что тебя слушает не Устинов, а сам господь бог. Слышит и понимает.

— Мы все пациенты друг у друга, — отмахнулся Михаил.

И он их покинул, предоставив им самим распоряжаться своим романом, если только он не выдумал его.

Метро уже избавилось от злобной вечерней волны. Вагон мирно раскачивался, не тревожа сидевших в нем людей с отрешенными бледными лицами. Наверное, минуты подземного переезда были похожи на сон.

«А что бы они сказали, если бы узнали, что этот роман уже был? — подумал Устинов. — И даже сын-школьник жил не с матерью, а с дедом и бабкой. Правда, не в Костроме, как у Лины, а просто в домике на окраине».

Глава десятая

Между тем не удалось убедить Николаева провести переаттестацию. Приближался Новый год, директор отложил все неприятности, чтобы никому не портить праздника.

В премиальном фонде еще оставалось почти сто рублей, их без споров выписали Татьяне Ивановне и машинисткам. Правда, Николаев назвал было и безденежного Галактионова, но ни Киселев, ни Устинов его не поддержали, и директор не стал настаивать. Получилось, что Павел Игнатьевич и его заместители обменялись отказами (переаттестация и Галактионов), и равновесие не нарушилось.