Варшава в 1794 году (сборник)

После короткой борьбы с собой, воевода выпалил, не обращая внимание на то, будет ли понятым, последует ли услужливый переводчик за его словами.

– Вы видите меня, пришедшего к вам, – говорил он лихорадочно, – потому что тому пану, которому служил до седого волоса, дольше служить не хочу и не могу. Мне причинили обиду… хочу мести… край, которым я управлял столько лет, который ему дал и удерживал – есть моим до сего дня, пойдёт за мной. Приведу вам войско на подмогу и не каких-нибудь людей, но таких, что лучше всех знают эту землю… а я её знаю лучше неприятеля, с которым вы хотите сражаться.

Магистр слушал, едва лёгким движением головы давая понять, что разумеет. Воевода по-прежнему выкладывал всё с великой горячкой, магистр, как бы от неё остыл, казался всё более холодным.

Он не отвечал ни слова.

Это горячило воеводу, который начал повторять с нареканиями и гневом, с хвалою себе.

Взамен тевтонский пан не спешил ни с какой жертвой со своей стороны – воевода был вынужден через переводчика требовать условий для себя.

– Я надеюсь, – сказал он, – что вы оцените услугу, для какой вам отдаю мою особу и людей. Я желаю при той земле, которую вам, как союзник, отдаю под опеку, удержаться как верховный пан. Вы не только её приобретёте, но избавитесь от короля и его претензии к Поморью. Я имею право требовать…

Магистр недоконченную речь прервал медленно выцеженными словами, по-немецки говоря Петреку и глядя холодно и свысока на воеводу.

– Орден не может быть неблагодарным. Как скоро услуга окажется великой, даст верную награду. Но вперёд нужно иметь то, что вы ему обещаете, а потом оценит и отблагодарит.

– Стало быть, вы хотите, чтобы я сдался на милость или немилость? – воскликнул воевода. – Я тут чувствую себя равным вам и как с равным пришёл говорить. Я принёс союз, мы говорим об условиях.

Магистр спокойно усмехнулся.

– Ошибаетесь, господин палатин, – сказал он Петреку. – Если уж вы здесь и сделали этот шаг, на милость и немилость ордена сдались добровольно. Но великодушный орден рыцарей Гроба Господня и слуг Марии не захочет использовать ту силу, какую ему даёт над вами ваше несчастье. Будьте спокойны.

Воевода только теперь, может, заметил, как далеко зашёл и как возвращение было невозможно.

Действительно, он был на милости или немилости ордена, в его руках, не вольным союзником, но принуждённым слугой. Месть делала его невольником – он болезненно вздохнул. Магистр признал правильным смягчить рану и сказал несколько лестных слов.

– Не тревожьтесь, – начал он, – по той причине, что вашей услуги мы не сумели бы оценить. Она для нас полезна и мы не отрицаем её.

После чего он тут же спросил ещё Петрека, сколько ему людей может привести воевода, как вооружённых и когда может может с ними представиться.

Разговор из порывистого стал более холодным и расчётливым.

Но невозможным было воеводе точно определить собирающиеся силы. Обещал до тысячи хорошо вооружённого рыцарства и несколько тысяч обычного люда, который оно могло привести.

Магистр холодно обратил внимание, что наиболее хорошо вооружённый поляк не мог стоять наравне с немецким рыцарем, и прибавил, что люд также не много ценит, только, пожалуй, для охраны добычи.

Этим способом он снижал оценку жертвы, как если бы хотел вместе и немецкую награду сократить.

Это кольнуло воеводу, он сильно гневался.

– Правда, – сказал он, – что наше рыцарство на себе столько железа не носит, но зато легче двигается, а во время боя, когда на сторону нужно перебросить подмогу, великую помощь оказать может.

Людер не хотел этого отрицать, только головой подтвердил что слышал. Потом сразу сказал, что у него мало времени и что этого подкрепления долго ждать не может, всё уже имея приготовленным для похода.

Воевода ответил резко и неохотно, что разослал гонцов и что через несколько дней оно может подойти.

Магистр на несколько дней выразил согласие. Так на короткое время внешне исчерпанный разговор прервался. Посмотрели друг на друга, но трудно было понять, что воевода имел много на сердце, чего не исповедал, что хотел гарантировать и изложить.

Людер также терпеливо ждал.

Шепнул Винч Петреку, уже быстро говоря, чтобы магистр гарантировал, дабы ту землю, из которой он солдат ему приведёт, уничтожать и наезжать на неё не будет.

Наступило долгое молчание, стоял магистр задумчивый, неуверенный, рассчитывая, что должен был говорить, не спеша ни с каким обещанием.

– Вы знаете, что это война, – сказал он в итоге. – Когда выходят в поле, вождь знает, куда ведёт, а как далеко зайдёт и где ему свернуть придётся, никогда не уверен. Таким образом, это было бы напрасным обещанием, когда сдержать его не в человеческой власти. Мы хотим вашу землю и имения уважать, как следует союзнику, – но кто же поручится за жребий войны?

Он пожал плечами.

Винч уставил на него глаза, и ничего во взгляде вычитать не мог, кроме холода, уверенности в себе и того превосходства, с каким магистр ему давал, что хотел, не видя себя ни к чему обязанным.