Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— В игровые пещеры Миноса... И однажды я затаился...

Это ее тело прижалось к земле под зеленым светом Креста. Это она дышала широко открытым ртом, чтоб не выдать себя ни малейшим звуком. Это было ее ожидание, ее подавляемый страх. Грузчик в своем красном комбинезоне остановился и вытер пот носовым платком. Быстрый шаг вперед, хлопок по плечу. Грузчик обернулся удивленно, и сильные руки сомкнулись на его горле, шпора вспорола живот, и внутренности вывалились на платформу. А теперь бежать под оглушительный вой тревожной сирены, прыгать через мешки с песком, сорвать цепь и швырнуть ее в изумленное лицо охранника, который обернулся и стоял с нелепо растопыренными руками...

— Проломил вход и убежал,— объяснил он ей.— Маскировка подействовала, и охранники не смогли меня выследить в лавовых полях...

— Откройся мне, Бэтчер. Открой мне все про побег.

— Это больно, надо ли? Я не знаю...

— Но в твоем мозгу нет слов. Лишь Вавилон-17, как рабочий шум компьютера, занятого чисто синаптическим анализом.

— Да, теперь ты начинаешь понимать...

Вот он дрожит в ревущих пещерах Диса, замурованный на девять месяцев. Вот он ест пищу любимого пса Лонни, а потом и самого Лонни, мерзнет, пытаясь преодолеть горы льда, пока вдруг планетоид не вышел из тени Циклопа, и сверкающая Церера не загорелась на небе. Через сорок минут талая вода в пещере уже доходила ему до пояса. Когда он, в конце концов, вытащил свои прыжковые сани, вода стала горячей, а он — скользким от пота. Он на максимальной скорости прошел две мили до границы сумерек, установив автопилот за секунду до того, как потерял сознание, оглушенный жарой. Это произошло за десять минут до наступления Божественных сумерек.

— Ты потерялся во тьме своей изувеченной памяти, и я должна тебя найти, Бэтчер. Кем ты был до Нуэво-нуэво Йорка?

— Ты испугана, Ридра? — обратился он к ней участливо.— Как раньше...

— Нет, не как раньше. Ты научил меня кое-чему, и это изменило всю картину моего мира, изменило меня. Думаю, что я боялась раньше потому, что не могла делать то, на что был способен ты, Бэтчер.— Белое пламя стало голубым и дрожащим.— Я боялась, потому что могла делать все это, исходя из собственных побуждений, а не из-за отсутствия побуждений. Ведь я существую, и ты существуешь. Я стала намного больше, Бэтчер. Но не знаю, благодарить тебя или проклинать за то, что ты мне показал.

А что-то внутри кричало, заикалось и затихало. Ридра повернулась в молчании, заимствованном у него, и это молчание было чревато ожиданием, что он заговорит сам. Впервые.

— Посмотри на себя, Ридра.

Отраженная в нем, она увидела растущий свет, безмолвную тьму и нарастающий шум! Она выкрикнула имя и форму. Сломанные щитки на корабле!

— Бэтчер, эти записи могли быть сделаны только в моем присутствии! Конечно!..

— Ридра, мы сможем контролировать их, если сможем их назвать!

— Как, сейчас? Мы еще не назвали себя. А ты не знаешь, кто ты!

— Твои слова, Ридра. Сможем ли мы как-то использовать твои слова, чтобы узнать, кто я?

— Не мои слова, Бэтчер, а скорей всего, твои. Может быть, Вавилон-17.

— Нет...

— Я существую,— прошептала она.— Поверь, Бэтчер, и ты существуешь.

3

— Штаб-квартира, капитан. Взгляните через сенсорный шлем. Эти радиосети так похожи на фейерверк. Развоплощенные сказали, что они пахнут яичницей с беконом. Да! Спасибо, что вымели пыль. Когда я был жив, у меня была склонность к сенной лихорадке...

— Команда высаживается с капитаном и Бэтчером,— говорит Ридра.— Команда забирает их вместе с собой к генералу Форестеру. Команда не позволит, чтобы их разлучили.

— В каюте капитана на столе лежит диск с записью грамматики Вавилона-17,— говорит Бэтчер.-— Помощник немедленно отправит диск на Землю доктору Маркусу Т’муарба специальной почтой. Потом он предупредит доктора Т’муарбу по стелларофону, в какое время послан диск и каково ее содержание.

— Брэсс, помощник! Здесь что-то неладно! — голос Рона перекрыл сигнал капитана.— Вы слышали, чтобы они когда-нибудь так разговаривали? Эй, капитан Уонг, что случилось?...

Часть пятая МАРКУС Т’МУАРБА

К старости я становлюсь Ноябрем.

Неизбежной нагрузкою лет к настоящему.

Погруженный в кристальные сны,

я иду меж деревьев, что белую линию тянут.

И сухая листва рассыпается в прах от неспешных шагов.

Этот звук вызывает во мне слово «трепет».

Только он, только ветра дыханье — и все, что я слышу сейчас.

И я воздух осенний пытаю:

«Существует ли слово, что даст мне свободу?»

«Перемены», — ответил мне ветер, а солнце сказало: «Запомни».

М.Х. «Электра»

1