Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— Двадцать лет и две тысячи! — взорвался учитель.— Ну много ли нужно ума, чтобы понять разницу!

Среди учеников его класса были дети и рыбаков, и пастухов, но он подобному унижению подвергался чаще других. Когда Спиро, придя домой, объявил, что больше он в гимназию не пойдет,

Паниотис сразу помрачнел, хотя не сказал на это ни слова, а Пиопа только прошептала:

— Как бы я хотела ходить в гимназию в Плану!

— Что-о? Как какая-нибудь задрипанная дочка пастуха? — зарычал Панос, и Пиопа, накинув платок на свои странные, красивые волосы, забилась в угол. На этом все кончилось, но и брат, и сестра были явно разочарованы таким исходом, и это еще долго омрачало атмосферу дома. Большую часть свободного времени Спиро теперь проводил в кафе, попивая кофе из малюсенькой чашки и играя в карты и в другие игры с рыбками постарше, хотя и не на деньги. В конце концов, он еще мальчишка и может позволить себе тратить время, как ему захочется.

Спиро пересек террасу и прыгнул на скалу, наполовину затопленную приливом. Эгейское море омывало его босые ступни; справа шипели и пенились волны в небольшой бухточке. И неважно, какое теперь будущее ждало его; плоды одиночества созрели и пойдут на корм всем этим чудовищам.

Вот Панос колотит осьминога о причал, чтобы мясо сделалось мягче, колотит до тех пор, покуда камень не покрывается розовой пеной; вот Панос слегка перебрал и стащил со стены ресторанчика — да нет, не стащил, взял попользоваться, до завтра — расстроенное сатури; вот он крадется мимо окон отца Аны — в тот самый вечер его сватовство и было отвергнуто — и бренчит под ее окном что-то, для слуха непереносимое, и поднимает такой шум, что отец ее просыпается и прерывает объяснение страшными проклятиями, а сам Панос при этом смеется, но как-то слишком громко; а вот как-то ночью похолодало, и Спиро лезет на крышу, чтоб отнести брату, который вдруг решил спать наверху, одеяло, и вдруг видит, как Панос скорчился в тени и плачет.

И снова, снова Панос, его твердая, потная рука на плече Спиро, и они танцуют, обнявшись, в одном ряду с другими мужчинами в день святой Варвары. А святая Варвара — покровительница шахтеров. С утра погода портилась. Внизу, возле шахты, с шумом билось о скалы море. Дом уже отстроили заново, но Пиопа все так же несчастна, и они взяли ее с собой, а когда начались танцы, оставили ее со вдовой Мардупас и с другими женщинами, и встали в ряд с остальными мужчинами, и, положив руки друг другу на плечи, принялись топать и кланяться. Коста стучал в барабан черным своим кулаком, а люди, кто мог себе это позволить, подходили и совали в небольшое отверстие в барабане стодрахмовые бумажки. Какой-то парень из Плаки настроил сатури и стал наяривать такие мелодии, что ноги сами пускались в пляс, а скрипач, приплывший в рыбачьем баркасе аж с Сифноса, лихо вторил ему на своей завывающей скрипке. Здесь собрались шахтеры, пастухи и рыбаки, а еще солдаты с военного аэродрома, расположенного в дальней части острова; их отпускали в увольнение всегда по пятеро, и их обычно в расчет никто не принимал.

Пастухов пригласили потому, что они пообещали принести трех зажаренных коз. Все началось с того, что один солдат отозвал в сторонку пастуха и попросил научить его особому козлиному танцу. Они встали друг против друга и принялись плясать, строя один другому разные неприличные рожи; солдат плясал неуклюже, а пастух легко и очень похоже. Спиро и Панос вместе с другими стояли и смотрели на них, и Спиро хохотал во все горло, так что оно даже заболело. Потом вышел Аустинос и закричал на них, чтобы они прекратили, и те, кто сначала смеялся, вдруг почему-то обиделись и тоже принялись кричать, чтобы они остановились. Музыканты замолчали, солдат извинился и сел, но пастух все никак не мог остановиться. А потом и друзья его тоже пустились с ним в пляс. И женщины, которые пришли с пастухами, начали подпевать им да притопывать сандалиями. Когда кто-нибудь пытался остановить мужчину, тот только смеялся и делал какой-нибудь неприличный жест. А потом какая-то женщина, уже немолодая, лет тридцати, не меньше, в юбке, перешитой из старого шелкового халата, скорей всего выброшенного кем-то из городских, с бусами из ракушек, чьих-то зубов и кусочков полированного дерева на шее, принялась отплясывать запретный танец, тот танец, что женщины в горах пляшут всегда одни, без мужчин. В толпе рыбаков поднялся крик. Кто-то громко обозвал пастухов цыганами и закричал, чтобы они убирались отсюда и оставили приличных людей в покое. Тут вдруг возле женщины откуда-то взялись трое каких-то юнцов, и, хотя в их сверкающих светлых глазах нет-нет да и мелькал страх, кулаки они сжимали крепко. За ними выскочили двое мужчин постарше и тоже стали рядом, причем бицепсы одного из них были больше похожи на камни, обтянутые кожей. А другой был, кажется, тем самым пастухом, которого недавно они встретили на дороге.

— Что это за мужчины возле вас, сударыня?

Вопрос задал Коста. И хотя он обратился к ней вежливо, слово это лишь усилило презрительность его тона.

— Кто они такие?