Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

Бадди присел на край кровати. Потом выключил свет и лег. Уснуть никак не удавалось, пришлось три раза мастурбировать. Наконец он погрузился в беспокойный сон. Но и утром, когда он проснулся, перед глазами стоял образ маленькой чернокожей девочки, которая пришла к нему среди ночи ради того, чтобы избавить его от ночных кошмаров.

На утреннем обходе врачи были обескуражены, когда увидели сорванную повязку и, стоя у его кровати, долго толковали что-то про симатическую офтальмию. Потом исследовали левую роговицу и удалили последние крохотные металлические пылинки.

В клинике его продержали еще три дня, приводя в норму давление между стекловидным и водянистым телами глаза с тем, чтобы предотвратить пока, правда, не обнаруженную тенденцию к глаукоме. Врачи объяснили ему причину того, что левый глаз его иногда видел немного хуже правого: это тоже было как-то связано со стекловидным телом, он не совсем понял, как именно, зато понял хорошо, что причин для беспокойства нет никаких. Его также попросили как минимум недельки две побыть на больничном. И повязку с глаза снять не раньше, чем за два дня до выхода на работу. Больничный тоже выписали. Девочку он больше никогда не видел.

А на всех радиостанциях, на всех разнообразнейших штуковинах, которые способны воспроизводить звуки, по всей Земле — в Нью-Йорке и в Буэнос-Айресе, Париже и Стамбуле, Мельбурне и Бангкоке — звучала музыка Брайана Фоста.

В день, когда Фост покидал Землю, улетая на Венеру, Бадди пришел в космопорт. Это было за три дня до конца больничного, так что на глазу его еще красовалась повязка телесного цвета.

— Господи,— сказал он Биму, перегнувшись через перила смотровой площадки на крыше ангара,— ты посмотри, сколько народу.

Бим сплюнул на горячий щебень. Августовское жаркое солнце нагрело его, а вместе с ним и лайнер, уже стоящий на взлетной площадке и готовый к отлету.

— Перед стартом он собирался что-нибудь спеть,— сказал Бим.— Надеюсь, беспорядков не будет.

— Спеть?

— Видишь, во-о-н там деревянный помост с усилителями? Да-а, от этих малолеток можно ждать чего угодно. Дай бог, чтобы все прошло спокойно, без мордобоя.

— Бим, а можно я спущусь вниз, поближе к помосту?

— Это еще зачем?

— Ужасно хочется увидеть его поближе.

— Ты же сам говорил, что тебе вся эта суета до лампочки. Вцепившись в перила, Бадди смотрел вниз. На голом плече красовалась татуировка: «Спляшем на Марсе чечетку с Долорес-красоткой».

Ну мне надо, понимаешь, надо!

— Не вижу, какого черта...

— Понимаешь, Бим, есть такая одна маленькая негритянка, еще совсем девчонка...

— Что-о?

— Ну Бим!..

— Ладно, ладно. Залезай в комбинезон и шагай с бригадой, они будут работать на выходе. Прямо около журналистов. Но что это я тебя послал, никому, понял? Знаешь, сколько народу хотело бы туда попасть? Не врубаюсь, зачем тебе нужно быть так близко?

— Это для одного человека, для друга. Я тебе потом расскажу. И он кубарем скатился вниз по лестнице в раздевалку.

Брайан Фост вышел на деревянный помост и подошел к микрофонам. За его спиной, распушив роскошные хвосты, парили кометы, на груди сияли солнца, вокруг вспыхивали и гасли метеоры. Рубашки из поляризированной ткани со светящейся, сверкающей и постоянно меняющейся расцветкой теперь назывались «фостами». В толпе тоже многие были в «фостах», вспыхивающих то здесь, то там. Он откинул назад волосы, широко улыбнулся, и тысячи подростков за полицейскими кордонами отозвались дружным ревом. Он засмеялся в микрофон, и все смолкло. В задней части помоста сверкали на солнце электронные инструменты. Играл он на них с помощью нанизанных на пальцы тяжелых, украшенных яркими драгоценными камнями колец. Вот он поднял руки, щелкнул пальцами, и инструменты, покорные его воле, грянули музыкальное вступление к песне Корона. Брайан Фост запел, и тысячи людей, заполнивших поле космодрома,— и среди них Бадди — затаили дыхание.

Лежа на больничной койке, Ли слушала знаменитого певца. — Спасибо тебе, Бадди,— шептала она,— спасибо.

И ей уже не так сильно хотелось умереть.

ДА, И ГОМОРРА

И опускаемся в Париже.

Часа два ночи; мы двигаем вдоль Рю де Медичи. Бо, Лу и Мюз за оградой, по тротуару, а мы с Келли прямо по проезжей части. Цепляем прохожих, рожи корчим, вопим, как резаные. Наконец сворачиваем к площади собора святого Сульписа, и там Бо чуть не сталкивает меня в фонтан.

Келли озирается, потом хватает урну, подбегает к писсуару и давай колотить по стенам. Оттуда, как ошпаренные, выскакивает сразу пятеро, что довольно странно: в самый вместительный писсуар больше четырех не влезает.

Тут подходит ко мне какой-то блондинчик, берет за руку и лыбится.

— Слышь, спейсер, тебе не кажется, что вам пора валить отсюда?

Гляжу на его бледную руку: такая нежная на небесном фоне моей униформы.

— Est-ce que tu es un frelk?¹

Он поднимает брови, качает головой.

— Une frelk?² — поправляет он меня.— Нет, приятель. Жаль, конечно, но что поделаешь. Судя по твоему лицу, раньше ты был мужиком, верно? А теперь...— он снова лыбится и смотрит пониже моего пояса.— У тебя нет для меня ничего такого. Полиция.