Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— Постой-постой, от площади Таксима, говоришь, по Истиклалю до цветочного переулка? Что ж ты сразу... слыхали, там, оказывается, фрелки водятся!

А уж если Келли улыбается, значит, все в порядке. Правда, боюсь, рановато улыбается.

— Да пошел ты,— хмурится Лу,— я не обязан тебе говорить, где что есть, а где чего нету. Свои глаза иметь надо. Я вот только выхожу на улицу, а фрелки меня уже за версту чуют. И я, они на другом конце Пикадилли, а я их уже вижу. У них тут есть что-нибудь, кроме чая? И вообще, где тут у них можно выпить?

Бо усмехается.

— Ты что, забыл, в какой мы стране? Правильно, мусульманской. Хотя, знаешь, в конце того самого цветочного переулка всяких там подвальчиков и забегаловок полным-полно. Открываешь зеленую дверь, подходишь к мраморной стойке, а литр пива центов пятьдесят — в общем, даром. А еще там дают бутерброды с жареными клопами и свиной требухой.

Так вот и сидим себе, завтракаем, мирно болтаем о том, о сем, вспоминаем всякое такое. Например, как Бо заворачивает однажды фрелка, а тот ему так сразу и заявляет, мол, есть на свете две вещи, от которых он торчит: спейсеры и хорошая драка...

Весь этот треп лишь слегка облегчает нам нашу боль, но не снимает совсем. Даже Мюз, и тот понимает: этот день мы проведем не вместе.

Дождь перестал. Мы выходим, садимся на паром до Золотого Рога. Только высадились, Келли с ходу спрашивает, где тут площадь Таксим, и как пройти на улицу Истиклаль, а ему отвечают, мол, надо ехать на долмуше, потом оказалось, так у них тут маршрутное такси называется, едет, значит, только по одному маршруту, и народу в нем — как селедок в бочке. Зато дешево.

Первым выскакивает Лу, возле моста Ататюрка: захотелось, видите ли, полюбоваться видами Нового города. За ним — Бо: хочется, понимаешь, собственными глазами увидеть, что такое Долма Боше и с чем его едят. А когда Мюз узнает, что всего за пятнадцать центов (лира пятьдесят крушей по ихнему) можно попасть в Азию — тут уж никаких разговоров, хочу в Азию, и все тут.

Я выхожу за мостом. Улица забита машинами. Топаю вдоль троллейбусных проводов, мимо серых, мокрых стен Старого города. Бывает так: плачь — не плачь, ругайся — не ругайся, ничего не поможет. Что поделаешь, иногда приходится бывать одному, хотя бывать одному и мучительно, и больно.

Долго брожу по узеньким улочкам. Навстречу попадаются лишь мокрые ослики, мокрые верблюды, да женщины в парандже. Наконец выхожу на какой-то проспект; там снуют автобусы туда-сюда, мужчины с деловым видом и в деловых пиджаках, и везде полно мусорных баков.

Люди бывают разные: один увидит спейсера — и рот разинул; а другой вообще на тебя ноль внимания. Правда, многое зависит от тебя самого, как себя поведешь, как себя поставишь сразу после училища, когда тебе еще только шестнадцать. Ну так вот, захожу в какой-то парк, гуляю себе, и вдруг вижу: стоит и смотрит. А потом поняла, что вижу, и отвернулась.

Ну а я иду, не торопясь, гляжу в мокрый асфальт. Она все там, под низенькой аркой пустой мечети, никуда не уходит. Прохожу мимо, как бы невзначай, а тут она и выходит из-под арки, прямо на маленькую площадку со старинными пушками.

— Извините...

Останавливаюсь.

— Вы не знаете, гробница святой Елены не здесь находится? — акцент в ее английском просто очаровательный.— Я забыла в гостинице путеводитель.

— Очень жаль, но я тоже здесь впервые.

— А-а-а,— она улыбается.— А я приехала из Греции. Я подумала, вы турок, вы такой смуглый.

— Нет, у меня родители — индейцы, краснокожие.— Я чуть-чуть наклоняю голову и умолкаю. Теперь ее очередь делать реверансы.

— Вот как! А я в этом году поступила в Стамбульский университет. А ваша форма... кажется, она означает, что вы...— после некоторой паузы она все-таки решается произнести это слово,— спейсер?

Ага, меня уже слегка тащит.

— Да.

Сую руки в карманы, облизываю зуб, третий сзади, то есть, проделываю все то, что всегда делаю, когда тащит. Как-то один фрелк сказал мне, что в такие минуты я выгляжу особенно возбуждающе.

— Вот именно.— Сказано, пожалуй, резковато, громче, чем надо: она даже вздрагивает.

Итак, она теперь знает, что я знаю, что она знает, что я знаю, и я уже пытаюсь представить, в каком ключе мы станем разыгрывать дальше этот отрывок из Пруста.

— Никакая я не гречанка,— вдруг говорит она,— я турчанка. И университет уже закончила. Изучала историю искусств. Случайным знакомым часто говорят неправду, чтобы хоть как-то защитить свое «я»... только, по-моему, зачем все это? Мне иногда кажется, что мое «я» такое крохотное.

Ну что ж, можно сделать и такой ход, почему нет, тактика бывает разная.

— Вы далеко живете? — спрашиваю.— И какие тут цены в турецких лирах? — А можно и такой вот; тактика, повторяю, бывает разная.

— Мне нечем вам заплатить,— она еще плотней заворачивается в плащ, который при этом еще больше подчеркивает ее великолепные бедра. Да она хорошенькая! — Я бы очень хотела.— Пожимает плечами и улыбается.— Но я... бедна, как студентка. Денег у меня нет. И если вы сейчас повернетесь и уйдете, я не обижусь. Хотя мне будет грустно.