Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— Долмады. Виноградные листья, фаршированные рисом с пигнолями.

— Как-как это называется?

— Долмады. Турецкое слово «долмуш» того же корня. Означает «наполненный», «начиненный». Садитесь же.

Сажусь на кушетку, которая, видимо, служит и кроватью. Под парчовым покрывалом — толстый, упругий и вместе с тем податливый гликогелевый матрас. Они все воображают, будто лежа на таком матрасе ощущаешь себя словно в свободном парении.

— Вам удобно? Извините, я выйду на минутку. Внизу у меня живут друзья. Я скоро.— Она быстро-быстро моргает.— Им тоже нравятся спейсеры.

— Вы что, хотите привести мне целую толпу? Или, может, они выстроятся за дверью в очередь?

Она сглатывает слюну.

— Если честно, я хотела предложить и то, и другое.— И вдруг замотала головой.— Ой, простите, я не спросила, хотите ли этого вы!

— Чего-то я хочу, это уж точно. За тем и пришел. Мне теперь одиноко. А может, просто любопытно, как далеко это может зайти. Сам не знаю.

— Так далеко, как сами захотите.— Она подходит к кушетке и садится на пол.— Я-то что? Ну, учусь, читаю книги, пишу картину, хожу к друзьям, в театры, гляжу на спейсеров, проходящих мимо, пока кто-нибудь не оглянется. Я тоже одинока.

Она кладет голову мне на колени.

— Мне все время чего-то хочется, но...— она замолкает, и с минуту мы сидим, не двигаясь,— ...но вы не тот человек, который может мне это дать.

— Но вы же не хотите платить,— парирую я,— ведь правда?

Она качает головой, не поднимая ее с моих колен. И, помолчав

немного, едва слышно шепчет:

— Вам не кажется, что вам... пора?

— Хорошо,— говорю, и тут Же встаю.

Она откидывается, полы плаща распахиваются. Она его так и не снимала.

Подхожу к двери.

— Да, кстати,— она складывает руки на коленях,— в Новом городе есть местечко, там вы найдете то, что ищете. Цветочный переулок называется...

Я резко поворачиваюсь.

— Фрелкова тусовка? Да послушайте же, мне не нужны деньги! Говорю же вам, дайте хоть что-нибудь, все равно, что! Я не хочу...

Она тихо смеется и качает головой. Щека ее теперь лежит на том самом месте, где только что мне было так хорошо...

— Называйте так, если вам хочется. Только там спейсерова тусовка. Когда вы уйдете, я спущусь к друзьям, и мы станем говорить про... ну да, про вас, про красивое существо, которое только что здесь побывало. А вы, я думаю, наверняка встретите там... своих друзей.

Последняя фраза звучит довольно раздраженно.

— А-а-а,— говорю.— Так значит, спейсерова тусовка. Ну да. Ну спасибо.

И я выхожу, и иду по городу, и отыскиваю Цветочный переулок, и нахожу там Келли, и Лу, и Бо, и Мюз. Келли угощает всех пивом, и мы скоро уже на бровях и едим жареную рыбу, и каких-то моллюсков, тоже жареных, и жареную колбасу, а Келли швыряет деньгами и знай приговаривает:

— Вы бы только его видели! Что с ним стало после меня, вы бы только посмотрели! В этом городе такса знаете какая? Восемьдесят лир, а он дал сто пятьдесят! — и хлещет пиво без передышки.

И снова взлетаем.

ТЕМНОТА И КРИК. ЕЕ КРИК.

1

Сначала искры с сухим треском пошли по ее ногам, осветив и скалы, и маслянистую грязь кругом. И потом — тишина, ни звука, ни вскрика. Она вот-вот станет падать, крылья расправила, серебрятся наголенники. Пом-пом-пом. Огонь хлестанул еще выше, она взмахивает руками (пытаюсь сказать сам себе: «Но ведь ее давно нет...»). А силуэт все колеблется, и столько женственности в нем, серебристый, словно вырезанный из фольги, пылает на огромном ребристом кабеле, уложенном в вырытую нами канаву.

— Все думаешь о своем повышении?

— А?

Я поднял голову и посмотрел на Скотта, уставившего в меня сплошь покрытый веснушками палец. Веснушки, с десятицентовик величиной, цветом как медные монетки, покрывали и лицо его, и руки, и губы, и плечи, терялись в густых зарослях золотистых волос, в беспорядке разбегались по груди и животу.

— Интересно, как ощущает себя человек, вдруг получивший должность секционного дьявола? Два года я готовился к этой должности!

Пятнистые пальцы щелкнули в воздухе.

— Не представляю... обойти меня и назначить, кого бы вы думали? Этого! — он откинулся на своей койке, сунул лапу под широкий монтажный пояс и ожесточенно зашкрябал ногтями по животу.

Я покачал головой.

— Да нет, я не об этом думал. Так, вспоминал один случай. Ничего особенного.

Ночь в наших окнах побледнела.

Джила Монстр мчался вперед.

Свет вытер оконные стекла и ускользнул прочь.

Скотт вдруг поднялся, ухватился за пальцы ног.

— Порой мне кажется, что я всю жизнь так и пропляшу на этих, будь они неладны, струнах простым линейным демоном в серебристом костюме.

Он кивнул подбородком на чертеж шестнадцатифутового кабеля в разрезе.

— Стукнет тридцать пять, на пенсию потянет — а осталось — то всего ничего, лет десять, даже меньше — и что мне говорить своим детям? Что я хорошо работал?

Он вцепился пальцами в край койки.

— А что ж карьеру не сделал? Значит, не очень-то хорошо работал.

Пальцы разжались, руки взметнулись кверху.

— Ну да, приходит какой-то черномазый — это я про тебя — устраивается на работу, и через три года — он уже секционный дьявол!

— Демоном у тебя лучше получается, Скотт.