Великие тайны русского престола

Если верить все той же «неофициальной истории», то такой доброхот, а вернее, доброхотка была. И началась эта история морозной и темной рождественской ночью 1726 года, когда поручик Арсеньев подходил к дворцу светлейшего князя Меншикова, женатого не его сестре Дарье.

Подойдя ко вдорцу, поручик увидел на одном из балконков одетую во все светлое женскую фигурку, в которой Арсеньев узнал свою другую сестру — горбатую Варвару.

Сестра производила какие-то странные манипуляции руками, напоминавшие движения дирижера оркестра. Постепенно поначалу еле заметное, а затем все более отчетливое багровое мерцание залило балкончик.

Затем свет сконцентрировался в шар, замерший на ладонях у женщины, и Арсеньев увидел в нем огромный глаз. Через несколько секунд балкон опустел.

Поручик не удивился, поскольку хорошо знал о том, что все старшие в их роду женщины умели колдовать.

Час спустя празднично одетая Варвара вышла к брату, и его несколько удивила бледность ее лица и лихорадочный блеск глаз.

— И что? — спросил Артемьев.

— Ей осталось всего шестнадцать месяцев! — тихо ответила сестра.

— А как насчет племянницы Марьи? — поинтересовался поручик нетерпеливо. — Быть ей императрицею?

— Не знаю, — покачала головой Варвара. — Око мутнеет, и я ничего не вижу… Позже еще посмотрю, а сейчас больше нельзя. Ладно, пошли раговляться…

В это время в императорском, где как всегда бурно справляли Рождество, дворце застолье было в самом разгаре. Неожиданно для всех Екатерина резко оборвала веселье и удалилась в свои покои.

Как и всегда в таких случаях, ее сопровождал светлейший князь Меншиков. Когда они остались одни, он с некоторой трревогой в голосе спросил:

— Что с тобой, Катя? На тебе лица нет? Заболела?

— Да вроде нет, — покачала головой царица и, указав на высокую грудь, с несказанной грустью добавила: — Не знаю, Саша, что-то давит здесь, чую какую-то беду…

Меншиков внимательно посмотрел на Екатерину, но ничего не сказал. Да и что говорить, когда они уже давно понимали друг друга без слов.

Распрощавшись с царицей, князь спустился вниз, где его ждала супруга.

— Что с ней? — спросила она.

— Ничего, — пожал плечами Меншиков, которому передалась безотчетная тревога императрицы, и он почувствовал себя так, словно вышел обнаженным на улицу.

Он поправил на плечах княгини лисий мех и с каким-то несвойственным ему и поразившим жену отчаянием в голосе произнес:

— Ладно, пошли…

Так наступило Рождество, которому суждено было стать предпоследним для Екатерины Алексеевны. С этого дня ее будет целых шестнадцать месяцев мучить чахотка.

Перед уходом она успеет обручить старшую дочь Меншикова Марию с наследником Российского престола Петром, а самому светлейшему оставит в наследство мучившую ее болезнь.

И как знать, не вспомнил ли поручик Арсеньев в день смерти императрицы ту рождественскую ночь 1726 года и ту бутылку вина, которую его горбатая сестра послала императрице в ту ночь? Особенно если учесть то, что Екатерина пила присланное ей горбуньей вино.

А что должна была думать сестра самого Меншикова, которую так поразила фраза, произнесенная Варварою Михайловной:

— Прощай, Марта…

Затем горбунья произнесла еще несколько слов на неизвестном языке, о чем и записала в своем дневнике пораженная всем услышанным сестра князя.

И как знать, не она ли первой заговорила о колдовской силе Варвары Михайловны, когда болезнь Екатерины перестала быть секретом.

А вот что писал письмо поручик Арсеньев ссыльному князю: «Каюсь, каюсь, любезный мой братец, в надежде, что примете Вы мое покаяние сейчас, когда, как стало известно мне, потеряли навеки жену свою, а мою единокровную сестрицу Дарью Михайловну…

Быть бы Вам и по сей день в чести, славе достойной и богатстве, кабы не треклятый язык мой да не подлая ведьма, цыганка красоты неописуемой, подосланная, должно быть, врагами Вашими, что ныне у власти.

Должно быть, зельем меня опоила ведьма-Сашка, телом своим дивным опутала, ежели рассказал я ей сдуру все, что Варварой Михайловной, прости меня.

Господи, задумано и содеяно было с помощью колдовских сил. Только Сашка-то, цыганка, посильнее Варвары Михайловны оказалась, поскольку на семь поколений старше в их треклятом роду ведовство…

Всего-то за три дни до беды Вашей вошел я в дом свой, Вами же мне и презентованный. Чую — запах из залы: вроде как травками тянет да смолками душистыми, дурманными. Бросился я, значит, туда: стоит подлая ведьма супротив зеркала, совершенно голая, в чем мать родила, свечи по сторонам ее горят, да не светлые, а смоляные, чернее мрака. А в зеркале-то вовсе не она отражается, а старуха какая-то поганая. Тоже голая, только страшная, сморщенная вся, патлы седые распущены, и глаза дьявольским огнем горят!