Великое расширение

Ярин-ханьют, плавнaя сеть. Панчин-менгаил, поддевная удочка. Пелантан, плавучая леска. Были и групповые методы рыбалки, пукат тарек, береговой закидной невод, когда от двенадцати до пятнадцати рыбаков заходят в воду и ловят рыбу у берега. Огромный бредень взлетает дугой в воздухе, пока лодка медленно движется. Рыбаки, словно танцуя, запрыгивают на борт, по одной группе с каждой стороны, и вытаскивают сеть, когда лодка приближается к берегу. А еще имелись келонги, деревянные настилы на сваях в более глубоких местах, где и рыба крупнее – королевская макрель, дораб, селары. Келонгами владеют токеи, которые перед строительством настилов обращаются к таким опытным рыбакам, как Пак Хассан, чтобы те отыскали самые рыбные места. Обходится строительство келонга недешево, порой до шестидесяти тысяч сингапурских долларов.

“А как будет после расширения?” – тревожно спрашивали рыбаки А Бооня в этот момент. Не переживайте, успокаивал их он. Для тех, кто рыбачит с лодки, мало что изменится. Разве что ходить придется дальше. Про будущее тех, что рыбачит с отмели, А Боонь умалчивал. Как только начнется строительство, ловить рыбу бреднем станет невозможно, да и про келонги никто толком ничего не знает.

На это его собеседники отзывались по-разному, в зависимости от того, решили они остаться в кампонге или уехать. Те, кто подал заявку на жилье, держались оптимистично, хотя, может, в глубине души и грустили, но разве что самую малость. Еще не определившиеся или твердо намеренные остаться молчали угрюмо, смотрели на А Бооня так, будто он их предал.

В таком отношении не было ничего удивительного, однако себе А Боонь постоянно повторял, что никто никого не предавал. Работы закончатся – и все наладится. Их маленький кампонг сделается колыбелью исторических перемен. Да, кому-то грустно, что прежний образ жизни меняется, но со временем каждый станет гордиться своим вкладом в то, как изменилась страна. “От третьего мира – к первому”, – вспоминал он слова архитектора.

Ему нравилось переводить непонятные собеседникам английские слова, он привык к почтительности, с которой к нему обращались. Люди переживали, волновались и все же поневоле гордились, ведь они – часть кампонга, где вырос ставший таким важным человеком А Боонь, а значит, и они причастны к его успехам.

За день он проводил два-три опроса, после чего отправлялся в общественный центр. Жара спадала, и он шел медленно, держась в тени деревьев, чтобы не вспотеть. Часто, стараясь немного охладиться, он какое-то время стоял под навесом, невидимый из здания. В такие моменты он ощущал, как его накрывает настоящий вал чувств. Эти чувства даже счастьем не назовешь – скорее, предвкушением счастья, верой в то, что жизнь не настолько невозможна, как он когда-то полагал. Ветер ворошил вдали море, и оно, словно в молчаливом ликовании, поддерживало его отблесками на волнах. Иногда послеполуденную тишину нарушал стук молотка или визг пилы, вгрызающейся в дерево, – где-то чинили лодку. Центр находился достаточно далеко от площадки под отсыпку, сюда лязганье конвейера едва доносилось, да и рев самосвалов напоминал далекий рык лесных зверей.

В такие моменты А Бооня занимала не работа. Он представлял Натали – нежный изгиб шеи, странную треугольную родинку на мочке левого уха, неожиданную жесткость густых блестящих волос. Маленький, четко очерченный рот. Ему нравилось мечтать о Натали, стоя совсем рядом с ней, будучи отделенным от нее лишь кирпичной стеной.

Временами он вспоминал прежнего А Бооня – неловкого, молчаливого мужчину, впервые вошедшего в общественный центр. Тогда Натали вызывала у него благоговейный трепет. Он вспоминал, как топорщилась на нем дешевая белая рубашка, вспоминал пыльные ботинки, которые он постоянно начищал, и как он мямлил, разговаривая с мистером Иком. Воспоминания о собственной неловкости лишь острее делали наслаждение от настоящего – он занимает прекрасную должность, через пять минут он войдет в здание и прижмется губами к безупречному, прежде такому недостижимому лицу Натали.

Грохот раздался как раз перед обедом, когда устроившиеся возле киоска мужчины управлялись с лапшой и разворачивали влажные тряпицы с завернутыми в них теплыми булочками, а на столах перед ними лежали маринованные овощи. Тишину разбило тупое тунк! – оглушительное, словно спустя двадцать лет война вернулась и где-то рядом разорвалась бомба. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь воплями растревоженных чаек и шумом волн. Может, им просто почудилось? Но нет, снова удары, на этот раз громче, настырнее: тунк! тунк! тунк! И больше не стихали.