Великое расширение

Тяжело ступая, А Боонь выбрался из толпы. Чуть позже он осознал, что бездумно шагает по городу. Он шел и шел – по оживленным улицам, которые наводняли рикши и автомобили, по тихим проулкам, где сохло белье и бегали цыплята. Мимо дремлющих на пороге работяг и деревянных лавчонок с покосившимися крышами.

Он шел несколько часов, пока окончательно не заплутал. Солнце клонилось к горизонту, стены зданий окрасились красным. Наконец он отыскал автобусную остановку и сидел там, пропитываясь тишиной. Впервые за много лет он возвращался домой один. Когда автобус остановился на шоссе возле кампонга, А Боонь вышел и пустился в долгий, медленный путь.

Домой он добрался уже в темноте. Ма ждала его на крыльце. Она посмотрела на него сурово, но ничего не сказала, лишь велела вытереть мокрой тряпкой ноги, перед тем как входить в дом. На обеденном столе его ждала миска конджи[29]. Ма сказала, что разогреет еду, и унесла миску на кухню.

А Боонь сел. Их старый дом поскрипывал от ветра. Он слышал, как ворочается во сне Хиа, как кашляет в кровати Дядя, как на кухне помешивает еду в кастрюле Ма. Здесь он в безопасности. Окружен любовью. Этого должно бы хватить, но не хватает. “Мне нельзя, – сказала Сыок Мэй, – иди домой”.

– Сынок, нельзя столько учиться, – сказала Ма, когда он ел конджи.

А Боонь знал, что Ма неодобрительно относится ко всему, чем они с Сыок Мэй занимаются, но молчит. Он знал, что она видит, как он переживает, когда Дядя резко отзывается о его участии в забастовках, от ее внимания не укрылось, что он больше не приводит домой Энь Сооня, Гэок Тинь и А Муи, потому что Хиа отпускал шуточки про их нежные городские руки.

– Учеба – это важно, но здоровье важнее, – продолжала Ма.

Она буравила его взглядом. А Боонь чувствовал ее тревогу, ее переживания и все же не смог сдержать раздражения. Она ничего не понимает.

– Люди голодают, – бросил он, – люди умирают. Мы делаем важное дело.

– Какое? Что вы такое делаете?

– Ан мо хотят вести войны нашими руками. А рабочие не могут семьи прокормить.

– А мы тут при чем? – спросила Ма.

– Тебе не понять, – не выдержал он, – ну и ладно. Это все равно слишком сложно.

Ма умолкла. А Боонь ел конджи. Вкусный бульон липко обволакивал рот. Ма потратила несколько часов на то, чтобы приготовить еду. Он представлял, как она склонилась над очагом, волосы лезут в лицо, помешивает пищу, помахивает рукой над пламенем. Если пламя слишком сильное, на дне кастрюли запечется коричневатая корочка, если слишком маленькое – рисинки будут жесткими внутри.

Глава 16

Сыок Мэй много раз представляла, как ее арестовывают. Представляла в подробностях. Студенты во все горло распевают, их руки скованы, так что все они бесстрашной шеренгой надвигаются на полицейских с ротанговыми щитами. Кто-нибудь из однокурсников выкрикивает оскорбления и, возможно, плюет в лицо полицейскому. Это становится сигналом, и полицейские переходят к действиям: кулаки и ботинки впечатываются в тела студентов, дубинки лупят по спинам и головам. Кто-то из студентов валится на землю, прикрывая руками голову, он жалок, но полицейские не знают жалости, они смеются, пинают, бьют его. Сыок Мэй, не стерпев несправедливости, бросается между полицейским и несчастным.

Представлять этот момент всегда было особенно приятно. Ее тело примет на себя удар, ее дух не сломается. Она жаждала проявить храбрость, показать себя. Стать щитом между страданиями и другим человеком. Защитить любой ценой, чувствуя под собой тепло чьего-то дрожащего тела.

В фантазиях этот безликий студент постепенно приобретал черты А Бооня. Просто по привычке, как она сама себя убеждала. В конце концов, он ее лучший друг, и в их дружбе лидер она, а он – ведомый. Неудивительно, что в ее фантазиях он тоже играет главную роль, даже если это революционные фантазии. Он ведь самый близкий ее друг. Друг – в этом она не сомневалась.

И вот началось, полицейский бесцеремонно надевает ей наручники, однако все не так, как она себе представляла. Их выстроили друг за дружкой и уводят – ее, Энь Сооня, несколько десятков студентов, толпа рассерженно орет на полицейских и приветствует товарищей. Но даже когда они проходили мимо распаленных единомышленников, даже когда шагавший впереди Энь Соонь остановился возле белого полицейского фургона и пожал скованными руками ее руки, Сыок Мэй не испытывала ни радостного возбуждения, ни гордости.

Они залезли в фургон. Руки у нее заледенели – из-за наручников или слабого кровообращения? От криков пересохло во рту. Внутри была пустота.

– Мэй, ты как? Не тесно тебе? – Сидевший рядом Энь Соонь подвинулся, освобождая место.

Она покачала головой.

– Ты чего молчишь? Не переживай, если нас и арестуют, руководство нас вытащит, – сказал он.

– Да, – ответила она.

Тюрьмы Сыок Мэй совершенно не боялась. Их однокурсников то и дело арестовывали – уже человек тридцать в тюрьме побывало, а может, и сорок. Арест казался еще одним студенческим мероприятием, чем-то вроде общего пикника. Пока их много, они в безопасности.

– Устала? – спросил Энь Соонь.