Великое расширение

Пока га-мены ограничивались городом, жизнь кампонга текла вязким неизменным потоком. По радио кричали о свободе: Merdeka, merdeka![32]; ан мо сбивались с ног, арестовывая всех подряд, взрывались бомбы; полицейские расстреливали из водометов толпу бастующих рабочих, – а в кампонге ничего не менялось.

И вот они явились. Посланники из другого мира, одетые в ослепительно белую униформу, с красными пластмассовыми планшетами и стопками бумаги, они уверенно шагают по болотной жиже, где А Боонь и Хиа провели в детстве немало часов, ловя крохотных крабиков. Что бы все это означало?

Глава 20

– Малыш, а ну-ка, помоги тетушке!

Дядя весело шлепнул А Бооня рыбой по руке, отчего на коже осталась мокрая отметина, которая, высохнув, сделается липкой.

Мальчик, обычно помогавший Дяде на рынке, захворал, и Боонь вызвался помочь. Когда-то Па терпеть не мог суматоху и шум рынка, необходимость уговаривать настырных, недоверчивых домохозяек. Это противоречило его натуре. Нелюбовь Па к рынку передалась и Бооню. Он прятался за ящиками и не вступал в склоки и дрязги с другими лоточниками. От удушающего запаха, гнилостного и сладковатого, его едва не выворачивало. Со всех сторон кричали на бахасе[33] и трясли потертыми банкнотами.

Позже к неприятию шума и суматохи добавился страх: Боонь опасался, что столкнется с кем-то из бывших однокурсников из училища и они увидят, как он, в грязной майке, разделывает тупым ножом липкую рыбу.

– Столько лет в школе просидел, – подтрунивал над ним Хиа, – и вот нате вам, торгуешь моей рыбой!

А Боонь помог покупательнице выбрать рыбу. Рыбину она взяла жирную, дорогую, чтобы потушить вечером для внука. Он представил, как она посыпает рыбу резаным имбирем и красным перцем, как серебряная кожица размягчается и делается тонкой, как палочка разрывает ее и из-под кожицы показывается белая плоть.

Интересно, подумал он вдруг, что едят га-мены? И где они покупают еду? Ходят ли их жены на рынок? Нет, на это у них есть слуги, степенные ама[34] с собранными в пучок волосами и в сатиновых штанах. Он и представить себе не мог, как жена га-мена, в европейском наряде, говорящая на ломаном диалекте, идет в дорогих туфельках по рынку, наступая в бурые лужи, подернутые пленкой рыбьей крови.

А Боонь бережно завернул недешевую рыбу в бумагу, положил в пакет и с улыбкой протянул покупательнице.

– Какой ты славный мальчик! – похвалила она его и не стала брать сдачу.

– А как ты с кумушками управляешься, а! – Дядя расхохотался и хлопнул А Бооня по спине. – Зря в политики не подался!

А Боонь отмахнулся, но позже, когда он потрошил, резал и заворачивал рыбу, в голове то и дело всплывали Дядины слова. Он их не в первый раз слышал. “Дипломат” – так называли его в училище. Сыок Мэй говорила, что он просто не до конца понимает, насколько располагающее к себе впечатление производит на людей. “Вспомни, когда студенты составляют обращения, то обязательно советуются с тобой”, – говорила она. Энь Соонь, проводя в парке собрания старшекурсников, всегда звал с собой и Бооня. От этих воспоминаний ему сделалось грустно. Он не знал, что именно Сыок Мэй рассказала про их отношения Энь Сооню. И все же если забыть про Энь Сооня и попытаться объективно оценить себя, то получается, что не только кумушки питают к нему слабость. Преподаватели, однокурсники, даже рабочие из профсоюзов – все его любили. А сейчас в кампонге, несмотря на то что в детстве он отличался ужасной стеснительностью, его попросту обожают.

“Так и есть, – снова услышал он голос Сыок Мэй, – люди тебя любят. Ты способен на великие дела”.

“Кто-то любит, но только не ты”, – подумал Боонь. Она замолчала и больше не подавала голоса. Он часто вел с ней такие воображаемые беседы. В его представлении она оставалась семнадцатилетней девушкой, с которой они вместе окунулись в непривычный новый мир училища, – той Сыок Мэй, что любила читать и петь, той переполненной энергией Сыок Мэй, чья серьезная улыбка могла очаровать любого. Сейчас, десять лет спустя, Сыок Мэй изменилась. В ней сохранились лишь крупицы прежнего юношеского оптимизма. Годы борьбы – сперва с одним врагом, потом с другим – и отсутствие существенных результатов ожесточили ее. Пыла она не утратила, однако этот пыл тлел за крепкими стенами стоицизма.

И это не единственная перемена, напомнил голос у него в голове.

Да, признал А Боонь, она замужем.

Впрочем, сегодня это напоминание не вызвало привычного отчаяния. Мысли его снова переключились на га-менов в белых рубашках, бродящих по болоту. Внезапно в разгар предполуденной жары, стоя на рынке в окружении рыбьих потрохов, А Боонь увидел перспективу. Возможность.

Возвращаясь домой, они с Дядей ехали мимо культурного центра.