Вес чернил

Собираться надолго в этом месте было бы неразумно. Однако солнце так щедро проливало свой согревающий свет на булыжную площадь перед синагогой, что разморило всех, даже Ривку, которая, прикрыв отяжелевшие веки, поддерживала под локоть раввина. Эстер отошла от толпы и пристроилась неподалеку от компании пожилых женщин.

По отдельности каждый из собравшихся здесь легко мог сойти за англичанина или англичанку, хотя и имеющего иностранное происхождение – необычные черты лица, смугловатый цвет кожи. Впрочем, такие особенности терялись в завитках английского парика мужчины или в сшитых по английской моде дамских нарядах. Но, собравшись вместе, английские евреи тотчас же выдавали себя: миндалевидные глаза с темными ресницами, носы с горбинкой и опущенные уголки рта, свидетельствовавшие о каком-то древнем горько-сладком знании.

Были ли такие сборища безопасны? Сошлись, разошлись, снова собрались вместе. Птицы на крыше…

Несколько женщин, стоявших рядом с Эстер, обменивались новостями о своих родственниках. Эстер невольно прислушивалась, моргая от непривычно яркого света. И лишь только уважаемый раввин Саспортас с тяжелыми мешками под глазами, украшенными дугообразными густыми бровями, выделявшимися под войлочным яломком, казался совершенно невосприимчивым к ласковым прикосновениям солнечных лучей. По своей привычке он сразу после молитвы уходил и трапезничал за закрытыми ставнями. Вот и теперь он со своей небольшой свитой быстро повернул за угол и исчез. Главный раввин ожидал от своих прихожан поклонения и признания его авторитета, но вместо этого они вежливо благодарили его за проповедь, взносили богатые дары и сразу же после этого залезали в ожидавшие их кареты и, нарушая субботу, отправлялись по своим делам, нимало не боясь, что на следующей неделе Саспортас может обрушить на их головы гнев.

Эстер, не вникая, слушала разговор женщин, обсуждавших строительство нового здания синагоги с нормальным балконом для женщин[42]. В этот день, впрочем, как и каждую субботу, Эстер едва держалась на ногах, словно только что сошла с корабля и в ее ушах до сих пор отдается морской прибой. Всю прочую неделю вокруг нее бушевал поток домашней работы, и приходилось отдавать все силы, чтобы остаться на плаву. Хлеб, мука, эль, дрова и уголь, нитки, иголки, шитье и штопка… Став снова обычной прислугой, Эстер поняла, как тяжело было Ривке одной, пока она записывала за раввином.

По утрам Ривка будила ее затемно, и Эстер ставила на огонь бак с замоченным в щелоке бельем, а затем до самого рассвета работала на кухне. В базарные дни Эстер обходила все окрестные рынки, пока у нее не начинали отваливаться ноги. Зато теперь она научилась торговаться на английском языке и даже стала понимать остроты, что отпускали торговцы. Однако на большее она уже была неспособна – любая мысль, не относящаяся к домашнему хозяйству или к покупкам, мигом растворялась в голове, а книги раввина оставались за запертой дверью. Эстер превратилась в автомат для работы. Даже по ночам, когда домашние хлопоты заканчивались, она, лежа в постели, пыталась хоть как-то сосредоточиться на учении, но неизбежно проваливалась в сон. Звучавшие еще недавно стихи развеялись, рассыпались на отдельные слова и исчезли. Сон затворял ее сознание, словно дубовые ставни – окно. Днем, проходя мимо раввина, который все так же сидел в своем кресле, она останавливалась рядом только лишь для того, чтобы подбросить в огонь дров или поставить перед учителем блюдо с едой. Тот сидел неподвижно с еще больше побледневшим лицом, прислушиваясь к ее шагам, словно ловя сигнал о том, что ему простили причиненное зло. Но Эстер более не задерживалась в кабинете. На кухне она вымывала соль из шмата масла, разламывала и растирала куски сахара, ставила сушиться свежесмолотую муку. Как-то раз утром, выжимая с Ривкой выстиранную простыню, она услышала от той о смерти Кэтрин да Коста Мендес, но даже не оторвалась от работы.

И вот теперь отец Мэри – смуглый Диего да Коста Мендес грелся в солнечных лучах и оживленно беседовал с другими мужчинами. Его дочь стояла неподалеку среди увитых лентами девушек, но он едва ли взглянул на нее. Сама Мэри весело болтала со своими товарками, но что-то в ее голосе выдавало неуверенность. Эстер слышала, как ее реплики не к месту, с некрасивой поспешностью, врезались в разговор, словно грабители.

После смерти Кэтрин у Эстер почти не осталось возможности поговорить с Мэри. Когда Эстер отнесла подношения, что собрала Ривка, в дом покойницы, слуги приняли дары, но сама Мэри даже не вышла к ней. Все последующие недели она удостаивала Эстер лишь едва заметным кивком в качестве приветствия. Поэтому Эстер понимала, что здесь, у синагоги, ей негоже подходить к подругам Мэри, так как они давно и ясно дали понять, что не рады ее присутствию. Их взгляды критически скользили по ее серебристым волосам, как будто очевидное нежелание Эстер выходить замуж было подобно заразной болезни.