Вес чернил

Их взгляды встретились, и Эстер увидела во взоре Альваро облегчение, смешанное с отчаянием. И только теперь она поняла, что он имел в виду, когда говорил, что проклят…

Раввин сидел у камина.

Эстер подумала, что с момента ее ухода несколько часов назад старик так и не пошевелился. «Он вообще стал как памятник, после того как запретил мне работать, – заметила про себя девушка. – С тем же успехом он мог сидеть в кандалах. Вот и сейчас для него продолжается суд инквизиции, но на этот раз по его собственному выбору».

Винила ли она старого учителя? Да и станет ли от этого легче воплотить созревший план?

Эстер закрыла за собой тяжелую дверь. Раввин повернулся на звук. «Вот оно, милое, любимое лицо», – пронеслось в голове Эстер.

Веки его напоминали пергамент, худая фигура казалась еще тоньше, чем привыкла видеть девушка. В выражении лица ребе не было заметно ни беспокойства, ни надежды, ни гнева на небеса за свою погубленную жизнь. И за жизнь самой Эстер.

Старик был ее другом – единственным человеком во всем амстердамском кагале, который понимал их с Исааком и пытался спасти. Он был ее учителем, показывающим истинную глубину каждого текста, каждого стиха. Но Эстер больше не могла кривить душой и с некоторой болью признавалась себе, что понимает прочитанные тексты гораздо глубже, чем старый раввин.

Эта мысль еще больше усиливала желание защитить учителя. Она вспомнила умоляющее лицо Альваро: лицо человека, которому недоставало твердости, чтобы оторвать от воротника жесткую руку отца.

– Сегодня пришло письмо из Флоренции, – сказала она раввину равнодушным тоном. – Что с ним делать?

Тот ничего не ответил. «Когда учитель последний раз получал письма?» – подумала Эстер. Без помощи писца корреспонденция раввина совсем зачахла.

– Возможно, вы предпочтете, чтобы я не читала вам его.

Эстер чувствовала, как разум раввина мучается от одиночества, как он ловит каждое ее слово, ощущая глубину ее гнева.

– Прочитай мне письмо, – тихо попросил учитель. – Пожалуйста.

Эстер направилась было в сторону раввина, но на полпути остановилась. Ее кольнуло сомнение. Из кармана юбки она извлекла бумажный лист, представлявший собой театральную афишу. Стараясь не шуршать, Эстер развернула бумагу. «Любовь в Лоханке», – гласило объявление. «Представление для Глупого Сердца».

– От кого письмо? – осведомился раввин.

– От некоего Даниэля Лузитано, – ответила Эстер.

Это имя ей вспомнилось случайно во время поездки в карете Мэри. Сыновья Лузитано – бывшие ученики раввина – были на несколько лет старше Эстер и давным-давно покинули Амстердам, когда дело их отца позвало его во Флоренцию.

– Он пишет, – тут Эстер осеклась, поняв, что говорит громче, чем следует, – он пишет, что учился у вас в Амстердаме.

– Я помню, – медленно качнул головой раввин.

У Эстер пересохло в горле, но она стала читать:

Достопочтенному раввину Га-Коэну Мендесу

Я пишу вам с душой, раздираемой на части безрассудством людей, с которыми мне приходится жить. Я имею в виду нашу флорентийскую общину, которая некогда служила маяком учености для тех, кто обретался во тьме, а ныне приветствует собственное уничтожение. Теперь же я обращаюсь к вам с уважением и преклонением…

Читая, Эстер краем глаза посматривала на раввина, сожалея о том, что он не может видеть ее.

Ваша ученость – превыше всяких похвал и оставляет далеко позади многих раввинов, чья слава превосходит вашу.

Раввин слушал ее нахмурив брови.