Вес чернил

И только теперь Эстер ощутила, как редко они стали разговаривать последнее время – словно одинокие шаги пешеходов за окном заставляли глохнуть их голоса. Впрочем, Эстер и не нужно было насильно удерживать дома. Еще накануне она натолкнулась на шествие флагеллантов[59] – десяток мужчин, что торжественно двигались посередине узкой улицы в сторону реки. Они шли безмолвно, если не считать тихого пения и тошнотворного шмяканья хлыстов по их голым спинам. Эстер прижалась к стене дома, чтобы пропустить жуткое шествие. До сих пор у нее в глазах стояли страшные картины: кто-то спокойно шел, кто-то спотыкался, едва не касаясь ее; кровь обильно стекала по голым торсам и окрашивала багрянцем спины.

Ривка закрыла дверь за посыльным, прислонилась к ней спиной и стала пересчитывать оставшиеся в кошельке монеты. По выражению облегчения на ее лице Эстер поняла, что присланных Мануэлем Га-Леви денег хватит не только на недельные нужды, но и на опиум. Болезни, что преследовали раввина на протяжении многих лет, последнее время обострились и теперь приносили непрекращающуюся боль, облегчить которую могли лишь лауданум и кора ивы.

Врач приходил дважды. Во второй свой визит он долго мял живот раввина, а потом заявил, что у того нарушено движение телесных соков, что скоро приведет к смерти. Не обращая внимания на тихий стон Ривки, врач с трудом опустился на колени у постели раввина и, бесстрастно глядя в лицо своего пациента, как будто мог проникнуть сквозь его слепоту, чтобы показать свое уважение, сказал: «Жизнь человека конечна, и человек, будь он христианин или еврей, заслуживает знать о своих последних днях, чтобы с достоинством говорить о них Богу». Раввин приподнялся на ложе и благодарно пожал врачу пухлую руку. Уходя, тот принял положенную плату и сообщил Ривке и Эстер, что больше не придет, так как денег у них слишком мало, чтобы тратить их на бессмысленное лечение… что же до него, то он почти не спит, пользуя больных и тех, кто боится заболеть. Да и сам он боялся новой заразы из-за истощения своих сил. Врач побрызгал порог дома уксусом и поспешно ушел.

С той поры сон раввина стал прерывистым из-за болей неизвестного происхождения. Учитель то и дело вскрикивал тонким, почти неузнаваемым голосом. Просыпаясь от крика, Эстер спешила вниз по лестнице и обнаруживала, что Ривка уже дежурит у постели больного, поскольку ее уши, казалось, слышали крик до того, как он вырывался из горла страждущего. «Me esta tuyendo, Mãe!» Иногда Ривка и Эстер вскакивали раза по три за ночь и ждали, пока раввину станет легче. Лишь однажды Ривка повернула голову к Эстер, и ее карие глаза робко глянули в тусклом свете камина.

– Кого он зовет? – хрипло спросила она.

Эстер искренне, насколько могла, сказала:

– Он просит утешения. Кажется, он зовет мать.

В глазах у служанки промелькнуло разочарование, но оно тут же сменилось выражением облегчения. Ривка быстро и небрежно провела по лицу рукой. Эстер жалела о собственной слепоте: она жаждала недостижимого, не задумываясь, чего желало сердце самой Ривки.

С каждым днем болезни раввина ощущение одиночества в доме становилось все явственней. В субботу в их дверь постучала женщина и тихим голосом посоветовала уезжать из Лондона в сельскую местность. Но прежде чем Эстер успела добежать до двери, чтобы посмотреть, кто пришел, она услышала голос Ривки, объяснявшей женщине, что раввин болен и не вынесет переезда. К тому моменту, когда Эстер присоединилась к прислуге, женщина уже бежала прочь, словно сам дом дышал на нее чумой. И действительно, Эстер и сама толком не знала, кто из прихожан все еще оставался в городе, а кто бежал. Синагогу закрыли, и толпа женщин, которые являлись главным проводником слухов и новостей, пропала сама собой. Сам Лондон выглядел дико: невидимые границы между приходами, некогда почти незаметные, превратились в настоящие пропасти, пересечь которые можно было лишь на свой страх и риск – количество жертв чумы постоянно оглашалось, как бы ни изворачивались родственники, стремясь утаить правду.

Смерть распространялась от прихода к приходу, словно прилив или, вернее, лесной пожар: распространение болезни было неравномерным, как будто хаотичный ветер разносил искры куда попало, затрагивая один участки леса и щадя другие. Страх проник повсюду и разрушил даже человеческие связи.

Тот небольшой доход, который приносила Ривке работа поденщицей, исчез: по крайней мере, две последние недели заказчики не обращались к ней, ибо разорванный шов или испачканная сорочка не стоили риска контакта с другим домом. Жители Лондона сами латали прорехи в своих портках, ходили в нестираной одежде, сами пекли хлеб или покупали его в страшной спешке, как будто болезнь подкарауливала их во время сделки.

Даже от Мэри уже давно не приходило никаких вестей – с тех пор, как они были на реке. Она не ответила даже на три записки, которые Эстер оставила у ее дверей, поскольку служанка отказалась пускать ее внутрь, сказав с неприятной резкостью, что мистрис да Коста Мендес не принимает гостей.