Вес чернил

Мэри вырвала руку и, потирая ее другой, обрушила на Ривку шквал ругательств, на которые та не обратила никакого внимания.

А через несколько минут Мэри, набивая рот хлебом с маслом, как ни в чем не бывало говорила Эстер:

– На улицах грязища, ужас вообще. Люди похожи на призраков, только еще страшнее. Все как будто посходили с ума.

Внезапно Мэри замолчала, словно ее посетила какая-то мысль или воспоминание, но тут же принялась снова жевать. Эстер видела, как из ее живота поднимается энергия жизни.

– Мне пришлось пробежать мимо десяти телег с трупами, чтобы не видеть все этого. Того, что я увидела в первой, мне вполне хватило. А потом тьму времени убила на то, чтобы найти хоть кого-нибудь, чтобы отправить письмо Томасу. Нашла, а этот негодяй обрызгал письмо уксусом, хотя я доступно объяснила ему, что не больна. И теперь Томас будет считать меня страшной вонючкой.

На глаза ее набежали слезы. Эстер недоуменно смотрела на подругу: зачем она до сих пор думает о Томасе?

– Зачем ты ему написала?

– Я хочу, чтобы он знал, – надменно произнесла Мэри, – что я жива. И как только я получу разрешение на выезд из города, я тотчас приеду к нему, даже если он и презирает меня. Как только рожу ему ребенка, так, думаю, перестанет корчить из себя…

Она с вызовом взглянула на Эстер. Тут тишину нарушил далекий звон церковного колокола. Мэри прикусила палец и, дождавшись, когда стихнут последние отзвуки эха, допила свой эль.

– А помнишь, – спросила она Эстер, – когда мы были у портнихи, ты спросила меня, что может изменить наша воля? А я тебе сказала, что сама выбираю, кем мне быть, – закончила Мэри, вытирая рот тыльной стороной ладони.

Эстер неуверенно кивнула.

Мэри провела рукой, показывая на опустевшие комнаты, а потом на собственное раздавшееся тело. Тон ее голоса как-то странно изменился, лицо напряглось.

– И вот я выбрала все это. Значит, оказалась дурой.

– Нет, – ответила Эстер. – Дурой оказалась я. Ведь я говорила тебе, что от любви можно отказаться и прожить жизнь, не тронутой ею.

Однако Мэри покачала головой, не сдерживая больше слез:

– Скажи, я все испортила, а, Эстер?

Эстер не знала, что сказать. Какое утешение могла она предложить Мэри, когда снова стояла у порога дома раввина и слышала стук колес отъезжавшей кареты Джона? Закрыв глаза, она представила себе тонкие пальцы на клавишах спинета и тронутые сединой некогда темные волосы, а затем услышала голос своей бабки: «Сама форма мира сделала его таким».

Она повторила эти слова Мэри и, словно успокаивая некое животное, погладила ее по голове.

Когда Мэри наконец успокоилась, колокол прозвонил еще дважды. Она вытерла слезы и резко поднялась с места. Лицо ее вновь приобрело привычное выражение:

– Томас и так возьмет меня!

С этими словами она повернулась на каблуках и вышла из кухни с куском хлеба в руке. Эстер слушала, как Мэри поднимается к себе, и думала о той жизни, которой была исполнена подруга и которой она уже не могла найти в себе. «Наверное, – подумала она, – из нас всех только Мэри переживет чуму».

Но два дня спустя Мэри, расчесывая волосы, почувствовала, как по щекам ее заструился пот. Она сердито огрызнулась на Ривку, позвавшую ее к обеду, и наконец забралась в постель. Ей стало трудно дышать. Лихорадка, подхваченная в городе, схватила Мэри в свои объятия и выжала столько пота, что постель сделалась влажной. Мэри сбросила с себя все белье и лежала нагая, испуская стенания. Она обнимала свой живот, как бы советуясь с ним о чем-то, время от времени прикасаясь к темной полоске волос внизу его, что выступала на бледной коже, как мазок, как свидетельство давно забытой нежности. Ривка строго-настрого запретила Эстер приближаться к больной и сама приносила ей, что требовалось. Ривка лично обмывала Мэри, меняла белье и накладывала смоченные полоски ткани на шею, пока та рыдала, плавая с собственном поту. Она клялась отомстить Томасу, то проклиная каждую часть его тела такими эпитетами, которых Эстер даже не слышала, то поминая те же части с такой нежностью, что Эстер заливалась краской, а Ривка не выдержала и убежала в сад с ведром, полным рвоты. Мэри в пятнах лихорадочного румянца сначала по-английски, а потом по-португальски говорила о любви Томаса к ребенку в ее животе, а однажды полным раскаяния голосом позвала мать.

Теперь она была полностью уверена, что младенец будет мальчиком. Она уже знала, что у него будут темно-карие глаза, веселый смех и прекрасный голос. Лежа, обхватив живот или раскидавшись на простынях, она могла слышать, как ребенок поет. «Спи, усни…» И она позвала отца, потому что знала, как он будет поражен, услышав голос своего внука. «Слушай! – позвала она. – Только слушай!» И сама замолчала, чтобы услышать.

Небо за окном словно накрылось капюшоном. Пока они везли тело Мэри на тележке к братской могиле на Хэнд-Элли, где-то прозвенел погребальный колокол. Тележка обошлась в фантастическую сумму, на которую можно было неделю кормить целую семью.