Вес чернил

Опустив борт тележки, чтобы снять тело, Эстер отвела взгляд от других мертвецов, сосредоточившись на бледно-лунном лице своей подруги и на ярких, блестящих ее волосах, которые мгновенно потускнели, едва лишь труп скатился в известковую пыль.

Позже, дома, они слушали колокол, который звонил уже непрерывно. И день, и последующую ночь колокол превращал непрерывный поток смертей в звенящую реку. В тот день он треснул, и смерти текли уже безмолвно.

Три дня спустя Эстер нарезала хлеб к обеду. Жара раздражала, нож казался тяжелым, и Эстер сильнее надавила, думая, что лезвие притупилось. Но толстая хлебная корка сопротивлялась, лезвие скользнуло в ставших неловкими пальцах, и Эстер почувствовала, что падает. Она ухватилась за стол, а когда поднесла руку к шее, нащупала там одинокую ноющую шишку.

Ривка с мрачным выражением на лице гладила простыни в гостиной. Эстер вышла из кухни, и с ней вышли Мэри и Мануэль Га-Леви, и в этой компании, повинуясь яростным приказам Ривки, она поднялась наверх и легла на матрас, на котором умерла Мэри, и дожидалась своей очереди.

Зачем человек должен мучительно бороться за жизнь, если смерть неизбежна?

Ривкина рука у нее на лбу.

Почему желать наступления смерти – это грех перед Богом, а выбрать смерть для защиты слова Божьего – добродетель? Является ли жизнь ценной только лишь за то, ради чего принесена в жертву?

По подбородку у нее стекал бульон, затылок припекало из-за куска какой-то тряпки, и Эстер отшвырнула его через всю комнату, ибо ни разу не испытывала такого жара. Вечер как бы расплывался, становился нечетким. Затем была ночь, снова день, а потом все смешалось.

Но тело все равно борется за жизнь. Почему?

Мир раскинулся вокруг нее. Эстер чувствовала пространство между вещами, громадную дугу бесконечности вдали от ее губ, бровей, ее дыхания. Она чувствовала расстояние, что отделяло ее от звезд, напоминающих булавочные головки, которые, быть может, и сейчас сверкают где-то высоко над Лондоном. Она должна сказать раввину… Но даже теперь, когда она слилась со всей этой необъятной далью, она почувствовала, как бесконечно мала сама, ее органы, каждая жилка. Всякая душа пришла в мир во младенчестве с влажными светлыми глазами, щурясь на пылинки, – думала она, – и точно так же каждая душа вышла. И ей было жаль, что им пришлось причинить столько ущерба друг другу. Голова ее медленно качнулась. Она стояла в объятиях Джона. Любой из них мог бы развернуться, но не сделал этого. Легчайшее прикосновение его руки к ее груди. Тогда она своей рукой уперлась в его грудь и полетела вниз, но подхватить ее было некому, и это кувыркание остановилось, только когда жесткие руки Ривки перекатили ее обнаженное тело обратно на матрас.

Когда-то она была милой. Она уверена, что помнит это.

Круг замкнулся. Во всей вселенной ей удалось найти единственную яркую вещь, и сейчас она теряла ее. Любовь не проиграла – проиграла одинокая любовь. Но других быть не может. Не слишком ли много она взяла на себя, решив переделать мир? Ее ум спотыкается, ему не хватает быстроты, чтобы понять. Смерть сотрясает землю, словно приближается груженая телега, которую давно ждешь, и опустошенное сердце вдруг преисполняется желанием лечь под колеса. Она боролась за то, чтобы остаться в этом мире, пока Судьба не отняла у нее жизнь своей тяжелой рукой. И только теперь, когда настал ее последний час, она со слезами может признаться, как жаждала этого освобождения.

И теперь действительно можно поверить, что некоторые казнимые мученики могли петь на костре.

Но разрешено ли ей наконец желать смерти? Эта мысль смущает.

Разрешено или нет, но она желает.

Но когда телега приближается и ее громыхание сокрушает чувства и сотрясает землю с каждым ударом сердца, тело пробуждается и ускользает от тяжелых колес.

Удаляющийся грохот оставляет ее в скорби.

Она открыла глаза. Тусклый вечер, странно прохладный воздух. Короста соли на лице. Она моргнула, и в голове появилась первая осознанная мысль. Какое-то время она напоминала маленькую птичку, не уверенную в своей безопасности, но вскоре все стало на места. Не было жестких ладоней Ривки. Ее неподвижная фигура, согбенная в кресле, виднелась в темном углу. И только когда она заговорила, Эстер стало понятно, что Ривка пьяна.

– Ты выжила, – сказала она. – Мало кто выживает.

Эстер вслушалась, будто эхо слов могло подсказать ей, хорошо ли это или плохо. Затем, видя, что Ривка не останавливает ее, она спустила ноги с постели. Кожу на ступнях слегка покалывало от прикосновений деревянных половиц.

– Как долго?

– Неделю, – отозвалась Ривка. – А может, и больше.

Она махнула в сторону окна:

– Вон, спроси его. Он точно знает, потому что считает каждый день и каждую ночь, когда спит у нас на пороге.

Эстер, придерживаясь за край кровати и за стену, встала. Ее тело казалось необычайно легким, словно тростинка, попавшая в водоворот. Она ощупью двинулась к окну.

Внизу на широком камне, прислонившись к двери, сидела чьято фигура в широкополой шляпе. Незнакомец как будто дремал.