Вес чернил

– Даже зная, что ты обманываешь его, он отдал твоему обману последние силы. Почему? Что такого важного в этих письмах?

Эстер долго молчала, не двигаясь. Затем сказала:

– Не думаю, что буду еще писать.

Силы возвращались к ней небыстро. Головокружение заставило ее вернуться в постель. Лишь на пятый день после того, как спала лихорадка, Эстер смогла наконец стоять без посторонней помощи, подойти к окну и отворить тяжелую раму. Солнечный свет пылал в ее глазах, плыл оранжевым потоком сквозь веки. День был теплым, но тело Эстер давно забыло, как воспринимать тепло.

Она видела, как в саду появилась Ривка, с трудом таща полный бак со стиркой, раза в два больше ее самой. «Она умеет читать», – подумала Эстер. В своей гордыне она оказалась слепее раввина и только сейчас поняла, как мало их разделяло. Сумей Ривка проучиться чуть дольше, она, несомненно, писала бы для раввина. Ривка, а не Эстер сидела бы в теплой передней, выполняя его поручения и при этом не задевая его чувств. А Эстер в то время вела бы домашнее хозяйство, пока возможность выйти за Мануэля Га-Леви не показалось бы ей настоящим раем.

И все же каким странным теперь казалось ее горячее стремление к учебе, несмотря на все преграды, как будто и жить нельзя без умения писать. Но болезнь оказалась убедительнее любого наставника, учителя: и старые мысли Эстер, старые идеи нынче казались ничтожными, пустыми вещами. Она задремала, а очнувшись на своем матрасе, даже не подумала о бумагах, спрятанных под ним.

Да, как же она ошибалась, полагая, что разум способен изменить что угодно! Ибо она не распоряжалась даже собою. Несмотря на доводы философов, Эстер отчетливо понимала, что мысль ничего не доказывает. Неужели Декарт незадолго до своей смерти понял свое заблуждение? Разум есть всего лишь аппарат в механизме тела, и достаточно простой лихорадки, чтобы разомкнуть соединение внутренних шестеренок, чтобы они больше не вращались. Философию можно разлучить с жизнью. Кровь сильнее чернил. И каждый вздох ясно говорил ей, кто именно ею управляет.

Глава двадцать пятая

Лондон

6 апреля 2001 года

В душном помещении местного архива Хелен медленно натянула хлопчатобумажные перчатки. Это обстоятельство ей совсем не нравилось: перчатки утолщали ее пальцы, и страницы удавалось перевернуть только после нескольких попыток. Хуже всего, из-за перчаток она едва могла держать карандаш, и каждая надпись в блокноте теперь означала долгие и потраченные впустую минуты, пока Хелен снимала и вновь натягивала правую перчатку. Из-за нервного напряжения у нее усилился тремор, и временами, чтобы не порвать бумагу, она останавливалась и ждала, пока не пройдет приступ.

В то утро она проснулась совершенно разбитой после ночных видений, что громоздились одно на другое. Мерцающий черный колодец, который одновременно притягивал и отталкивал ее, чувство отказа от тяжкой, но ценной ноши; оглушительная, абсолютная тишина, в которой даже не слышно ее собственного сердца… Вскочив с постели, увидев, что проспала, Хелен не стала завтракать, решив ехать сразу в архив, а что касается еды, то потом можно съездить в университет и поесть вдали от посторонних глаз в своем кабинете.

План дурацкий, несвойственный характеру Хелен.

В животе заурчало низко и громко. Мужчина средних лет, сидевший на другом конце длинного стола, недовольно и сухо кашлянул.

Хелен выпрямилась и снова заглянула в метрическую книгу. Имена и даты смерти рябили перед глазами. Джон Вильямсон умер от чумы пятого июля тысяча шестьсот шестьдесят пятого года. Под именем Вильямсон значились многие другие, скончавшиеся в тот же день, и все они были аккуратно выведены квадратным почерком какого-то безвестного приходского служителя. С трудом Хелен перевернула еще страницу. Пока никаких упоминаний о раввине, но она была уверена, что найдет его. Конечно, она могла поверить на слово Уилтону относительно даты смерти раввина, но все же полагала, что должна постараться сама, сопровождая старика Мендеса до самых последних слов его истории: до единственной чернильной линии, спрятанной среди бесконечного списка умерших.

Думая о жизни Га-Коэна Мендеса, Хелен чувствовала некоторое умиротворение. Отсутствие хоть одного написанного слова после замужества Эстер Веласкес почему-то отказывалось мирно уживаться в сознании. Хелен делала ставку на упрямый дух девушки, способный победить все: потери, ужас, смерть. Ей нужен был голос Эстер, чтобы выстоять, чтобы поверить, что она тоже может.

В этот момент Хелен с содроганием вспомнила безответную тишину, преследовавшую ее минувшей ночью.

Ведомая поначалу чутьем, она теперь чувствовала, что это нечто большее.