Вес чернил

– Он появился спустя несколько дней после похорон Мэри, – объяснила Ривка, не вставая с кресла. – Теперь наш дом вписан в число зачумленных. И не только потому, что приятель Мэри вымазал нам дверь. Нам полагается сторож.

– Надолго? – глупо повторила Эстер, едва справляясь с языком.

– Сорок дней, и потом дом снова можно будет открыть. Когда он пришел, то сообщил эту новость, и это были единственные слова, которые он произнес за все время. Ах, нет, еще сказал, что носит широкую шляпу, чтобы мы не смогли набросить на него петлю, удавить его и сбежать. «Да куда бежать-то?» – я его спросила.

Ее голос звучал неуверенно из-за выпитого. Среди пузырьков, склянок и салфеток, разложенных на боковом столике, стояла запыленная бутылка с красивой этикеткой. Эстер догадалась, что Ривка наведалась в подвал да Коста Мендес, чтобы отметить выздоровление.

– Я сказала ему, – продолжала Ривка, грубо тыча в окно рукой, – что город сейчас сам страшнее чумы и что коли так, то он может сторожить нас хоть до конца света.

Поход от постели до окна утомил Эстер. Она ухватила рукой подоконник.

– И он, кажется, уже наступил, – произнесла Ривка и подняла к губам стакан.

Эстер прикоснулась ко лбу. От лихорадки не осталось и следа, кроме обильной соляной коросты по всему телу.

– Я выжила…

Ривка глотнула вина и закрыла глаза. Она опустила руки на колени, ее щеки раскраснелись, а лицо странно оживилось.

Постепенно, словно мысли проявили способность поступать в голову по одной, Эстер осознала, что никогда раньше не видела Ривку без дела. Бесконечные заботы, вероятно, отвлекали ту от мыслей о смерти раввина. А теперь ей стало некого нянчить.

Она не знала, как объяснить Ривке, что у нее больше нет дома. Вместо этого она промолвила:

– Ушли лучшие. А я осталась.

Ривка порывисто вздохнула:

– Смерть не забирает тех, кто хочет умереть.

Она открыла глаза и без упрека взглянула на Эстер.

– А ты хотела смерти. Я видела.

В полумраке комнаты она казалась древней и тяжелой статуей, высеченной из валуна.

– Я была молода, когда через нашу деревню прошли чужие. Я была девушкой…

По тому, как Ривка произнесла эти слова, Эстер поняла, что с той сделали.

Она нащупала край кровати и села.

– Если бы мне был предоставлен выбор, мое имя числилось бы теперь среди мучеников.

Неужели Мэри все-таки угадала?

– Ты все еще хочешь умереть? И знала, что чума тебе не страшна?

Ривка издала звук, похожий на смех, и покачала головой.

И все же та польская деревня, что сгорела у нее на глазах, казалось, действительно как-то защищала Ривку, чего так недоставало Мэри и Эстер. Только Ривка ни разу не болела, хотя и не предпринимала никаких средств защиты.

Стало совсем темно. Близко посаженные Ривкины глаза почти исчезли в тенях.

– Теперь ты сможешь снова писать свои письма, – продолжала Ривка. – Об истине и о мысли. О том, что это значит.

– Так ты?..

– Я умею читать, – отозвалась Ривка.

Сквозь шум в голове Эстер сумела расслышать в голосе служанки какое-то горькое веселье. Комната вертелась, и кручение это никак не собиралось останавливаться.

– В юности я училась. Не так много, как ты, но кое-чему меня научили.

– Но если ты знала…

– Я не хотела тебя останавливать, Эстер, потому что он, – тут ее голос смягчился, бережно выговаривая это самое «он», – он должен был заниматься. Учение – единственный свет, оставшийся ему. А ты оказалась единственной, у кого было достаточно знаний, чтобы дать ему свет. Что-то в тех письмах заставило его собраться и выпрямиться. Будь у меня достаточно знаний, я сама села бы помогать учителю. Причем безо всякой лжи. Я бы привела его к свету, – голос Ривки возвысился. – Я бы…

Когда она снова заговорила, ее язык заплетался от выпитого и чувств.

– А ты записывала его слова только лишь для своих целей, ты запирала его мысли в ящике стола, бесчувственное ты существо.

– Не бесчувственное, – выдавила Эстер.

– Думаешь, ты одна знаешь, каково это – потерять все?

На мгновение Эстер показалось, что Ривка вот-вот вскочит с места и лишит ее жизни, которую только что с таким трудом спасла.

– Но все же я не мешала твоим занятиям. И знаешь почему?

Ривка покачала головой и тихо произнесла:

– Потому что, думая о том, что во Флоренции кому-то нужна его помощь, он прожил дольше.

– Он все знал, – сказала Эстер. – Он признался мне перед самой смертью. И во всех письмах, что он заставлял меня писать, он пытался по-своему исправить мои мысли. Только… – Эстер перевела дух, – я не исправилась.

Ривка молча слушала. Тьма становилась все гуще.

– Он был самой чистой душой на земле, – добавила Ривка.

Ни зажженной свечи, ни света с улицы. У Эстер возникло ощущение, будто они с Ривкой перестали быть настоящими; что стоит ей попробовать дотронуться до ноги или руки, она коснется лишь пустоты.

Послышался деревянный скрип – то Ривка пошевелилась в кресле.

– Я не понимаю большую часть того, что ты написала, – сказала она, – но все же достаточно. И эти слова причиняли ему боль. И еще мне стало понятно, – тут в голосе прозвучали недоверчивые нотки, – что ты любила его. Я видела, что эти письма во Флоренцию мучили тебя.

Эстер склонила голову.