Пол передней комнаты освещало солнце, и каждый клин яркого желтого света был своеобразным порогом. Рука об руку они прошли их все, пока не достигли входной двери, утопавшей в тени.
Эстер впервые за сорок дней взялась за замок и вопросительно посмотрела на Ривку. Та шумно выдохнула и кивнула.
Эстер толкнула тяжелую дверь.
На них хлынул целый поток солнечного света. Незнакомцы отступили.
Эстер хотела было говорить, но так сама и не узнала, что именно она собиралась сказать: ее толкали грубые цепкие руки. Чье-то изъеденное ужасающей язвой лицо с открытым в крике ртом промелькнула совсем близко. Локоть сильно ударил ее в лоб. Рука скользила по ее волосам, скручивала их в жгут – и вот она почувствовала, как целая прядь оторвалась с треском. Эстер ахнула, но крик замер в ее глотке, поскольку железные пальцы Ривки держали ее за плечо. Толпа подтолкнула их вперед, Эстер ощущала, как ее крепко держат, щупают через платье талию, грудь; чья-то невидимая длань рылась в юбках, стараясь пролезть промеж ног. Эстер слышала, как Ривка остервенело отбивается где-то рядом; слышала мужской хрип, когда той удалось отбросить от себя врага… но вот наконец перед женщинами возник пастор.
Он распростер над ними руки, а его опущенное лицо пылало торжеством. И руки толпы одна за одной отпускали пленниц.
Пастор посмотрел на Эстер с Ривкой. Исходивший от него запах ладана и отсыревшего камня заставил Эстер замереть. Сколько таких, как они, так же стояли в ожидании смерти, слушая, как поет в висках кровь?
Несколько секунд тощий мстительный пастор держал женщин в своей власти, и толпа, казалось, окаменела. Но затем, по мере того как молчание затягивалось, толпа потихоньку оживала, и вдруг, в следующий удар сердца, в какой-то безмолвной и единой решимости, не выдержала и, соблазненная открытыми дверями дома и радостными воплями успевших проникнуть туда смельчаков, ринулась внутрь.
– Кто возьмет хоть что-нибудь себе – святотатец! – провозгласил пастор, однако было понятно, что дом обречен. Открывая дверь в жилище да Коста Мендес, Эстер содрала шкуру с туши, и теперь падальщики бросились обдирать мясо с костей.
Они стояли неподвижно, глядя на то, что происходит вокруг. Появились первые из грабителей, таща в руках серебряные тарелки и вазы отца Мэри. Вот мелькнула шелковая юбка Кэтрин. Ожерелья Мэри плясали на растопыренных пальцах человекабульдога. Женщина неподалеку возилась с коробкой бархатных лоскутков-мушек. Она проводила большим пальцем по кисточке, которой Мэри приклеивала их к своей щеке. Что-то – кажется, горестный спазм – схватило Эстер за горло, но некогда было поддаваться эмоциям. Пастор что-то кричал. Чего ему было нужно? Его слова тонули в реве толпы, но Эстер поняла, что он тоже догадывается о витавших в народе настроениях. Дом, пусть даже разграбленный, мог стать прекрасной раковиной, оболочкой для пастора и его церкви, сокровищем, которое много могло бы принести пользы в мире после чумы, если бы такой мир мог существовать… и если бы силы закона не хватило, чтобы вырвать его обратно и вернуть выжившим наследникам да Коста Мендес.
– Эти души не могут ждать! – загремел пастор, причем в голосе его слышалась и горечь, и в то же время радость, как будто он и не ждал лучшего, и сознание собственной правоты делало его счастливым. – Они сию минуту должны будут очиститься пред Господом!
С этими словами он отвернулся от Эстер и Ривки и пошагал прочь. Эстер, обернувшись, увидела в окне верхнего этажа Бескоса. Руки его были полны серебра, но на лице застыла гримаса отвращения, как будто они были пусты.
Воззвания пастора отвлекли нескольких зевак от созерцания грабежа, и сей невеликий эскорт потащил за собой Эстер и Ривку. Когда они уже дошли до конца улицы, Эстер бросила последний взгляд на дом, который послужил им и тюрьмой, и убежищем. Забрызганный грязью фасад его сильно пострадал, а в окнах почти не осталось стекол. Вдруг из верхнего окна вылетело что-то, оказавшееся простыней, одной из тех, что с таким тщанием отбеливала Ривка. Простыня, образовав почти идеальных купол, медленно опустилась вниз и вдруг исчезла, словно погасла.