Вес чернил

Аарон, словно зачарованный, читал… вернее, слушал, как они сражаются, требуют разъяснений и теперь наконец погружаются в исполненное усталости молчание.

Последние строки над подписью Спинозы, к изумлению Аарона, оказались тоже на португальском:

И, хотя я не согласен с вами и не буду согласен в дальнейшем, я рассмотрю ваш аргумент, расширив свои формулировки, за что я вам признателен. Добавлю, что ваши слова о понятии доброты занимают меня последнее время. Я нахожу в них много полезного и рекомендую поработать еще над данной темой, к каковой мы еще вернемся в будущем.

Способность избавиться от собственного существования, мистер Фэрроу, и в самом деле есть форма свободы, и это может дать утешение, например тем, кто много пережил. Вы совершенно правы в том, что амстердамские раввины принимали Бога очищающего. Это утверждение будет верным даже в отношении раввина Га-Коэна Мендеса, которого мы оба почитаем и чьи мучения в руках инквизиции остались одним из многих пятен на человечестве. После столь долгих лет, проведенных в его доме, я только недавно узнал о его кончине в Лондоне. И вы, кажется, были одним из немногих, кто имел возможность беседовать с ним в тот период времени.

Насколько мне известно, в Амстердаме было несколько пожаров с человеческими жертвами. Утешает мысль, что выжившим удалось найти себе безопасное убежище.

Закончив свой «Богословско-политический трактат», я по своей прихоти приступил к трактату об оптике радуги. Работа пока не дается мне… Быть может, нам, которые много и долго борются во тьме, простительны сомнения, когда мы видим столь дивную и безграничную вещь, как свободнорожденный свет.

Бенедикт де Спиноза

Аарон закончил читать и словно бы вернулся в паб. Скрип барного стула, грубая поверхность столешницы под его ладонью. Каждая деталь отчетливо запечатлелась в его сознании, словно он никогда за свою жизнь не видел и не слышал ничего подобного. Каждый отблеск, блик от стекла за барной стойкой бил в его глаза, словно ореол славы. Он понял, отчего Хелен стояла с закрытыми глазами, как будто в раздумье или в молитве. Листая одну исписанную страницу за другой, что реставрировали для них обе Патриции, они видели, как Эстер Веласкес изнывала от голода у них на глазах. Но на разложенных на деревянной столешнице бумагах ее голодный и одинокий дух смог наконец насытиться. Особенно чувствовалось это в последнем письме Эстер к Спинозе, написанном густыми чернилами по-португальски:

Мы хорошо понимаем друг друга, и теперь я доволен.

Слова выводились медленно, перо оставило на бумаге необычно широкие линии, словно каждое движение руки автора что-то приостанавливало… и все, что осталось в конце, – глубокое, как сон, удовлетворение.

Конечно, глупо было делать такое предположение, но Аарону показалось, что за словами знаменитого философа слышен чуть различимый вздох утешения. Спиноза, который пытался с одним плакатом в руках противостоять толпе, уже разорвавшей на части человека; Спиноза, убежденный в человеческом варварстве, но все еще настаивающий на священности хладнокровных умственных рассуждений, несмотря на свое изгнание и подорванное здоровье… Аарон никак не мог избавиться от ощущения, что этот человек на нескольких страницах логических диспутов обрел кого-то вроде друга.

Больше они не переписывались.

Стоя в мягких лучах барных ламп, Аарон проговорил:

– Он догадался.

Хелен молча кивнула.