Вес чернил

Увидев ее суровое задумчивое лицо, Альваро рассмеялся. Они вместе, муж и жена, повернулись к Бенджамину Га-Леви. Тот слегка пожал плечами и отправился к столу, уже накрытому. Но это была лишь тень, подобие свадебного пира. Вилки и ложки звенели в огромной пустой столовой; судья принужденно ковырялся в своей тарелке, и лишь еврей-итальянец ел за троих, поглощая неимоверное количество еды и питья. Сам Бенджамин Га-Леви посреди трапезы отложил вилку и внимательно посмотрел на Эстер, как будто на мгновение пожалел о заключенной им сделке: пока он жив, о нем будут заботиться его сын и невестка. Эстер обещала ему, что дом Га-Леви не перейдет по наследству, а его имя не будет покрыто позором. И старик умрет в окружении своих родных, а не только лишь в кругу слуг.

Так и вышло. В ту зиму жизнь вытекла из старика, словно вода из треснувшего сосуда, неуклонно просачиваясь без всякой торжественности. Эстер знала, что Бенджамин хотел смерти, но та пришла за ним слишком быстро, и теперь с лица старика не сходило выражение страха. Как-то раз она увидела его стоящим на повороте лестницы, как будто что-то таившееся в осенних красках за окном не давало ему спуститься к обеду. Тогда Эстер заметила: «Смерть все медлит и медлит, а когда мы пытаемся вымолить у нее хотя бы час, мчится стрелою». Бенджамин повернул к ней искаженное злобой лицо, но тут же смягчился и кивнул.

Последние недели Эстер читала старику, уже прикованному к постели, единственную книгу, которую он был готов слушать: «Утешение в бедах Израиля» Уске. «Choradas que auemos ja estas chagas… tempo he que busquemos o remedio e consolo pera todas ellos pois somos aquí vinos a ese fim o qual…»[69] Сама она так и не смогла простить Бенджамена, но помнила, как Ривка выходила ее и что значит уход для больного. Она переворачивала его иссохшее тело, когда он не мог повернуться сам, смачивала ему губы, когда он не мог напиться. И ровным голосом читала ему то, во что сама не верила. В тот день Эстер вошла в спальню и увидела старика уставившимся неподвижным взглядом на иней, покрывший стекла широкого окна. По желобкам морщин на его щеках текли слезы. Эстер позвала мужа.

Альваро, сердце которого было податливо не хуже глины, немедленно простил отца, разразившись потоком слов, и умирающему ничего не оставалось, как только отмахнуться дрожащей пергаментной рукой, что и отталкивала, и манила, отталкивала и манила к себе.

Альваро стоял у постели, пока рука, ослабев, не замерла.

Дом погрузился в траурную тишину. В этой тишине Альваро отошел от смертного одра отца и, не удосужившись вытереть слезы перед прислугой, звеня каблуками по полированному полу, прошел через спальню, комнаты и залу большого дома, хозяином которого теперь стал.

Стук. Ослепительная синева неба. Слезы на щеках.

Птица. Она плакала, слушая птицу. Птица и небо соединились в ее груди в некую пернатую мягкость, отчего она могла бы без усилия оттолкнуться ногами и подняться вверх, превращаясь во что-то новое. Не Ривка ли говорила ей об этом сегодня утром? Стоя в дверях с прижатой к обширной талии кипой выглаженного белья, та заявила:

– Ты еще не такая старая, чтобы торчать в темной каморке!

Эстер раздраженно указала ей на толстую книгу, на которой изо всех сил старалась сосредоточиться, но Ривка не унималась:

– Лондон остался в прошлом! Ты выторговала себе иную жизнь. Почему не живешь?

– А ты-то сама почему не живешь? – вспыхнула Эстер.

Она не хотела говорить резко, но от вопроса Ривки ее сердце подпрыгнуло, руки крепко схватили книгу, словно от этого зависела ее жизнь.

Ривка приняла горделивую позу, с которой она последнее время негромко, но настойчиво разговаривала с остальной прислугой, и сказала:

– Я живу.

– Вот и я живу, – возразила Эстер, испытывая неловкость из-за своей резкости.

Ривка и в самом деле ожила за последнее время. Сильная и стремительная, она, цокая языком, обходила свои владения. Ибо перенесенные ею страдания воздались ей сторицей: она сделалась домоправительницей. Между тем Эстер даже по прошествии двух лет пребывания в доме Га-Леви ощущала какую-то неловкость, будто занесла ногу, но не знала, куда ее поставить.

Отодвинув от себя книгу, Эстер открыла ящик и достала письмо, которое начала писать раньше. Кому послать его, она еще не решила. Возможно, она просто напишет только для себя. Или, возможно, напишет нечто столь крамольное, что придется сжечь.

Эстер перечитала то, что успела написать утром.

Вселенная сформирована желанием жить. Это – ее единственная нравственность.

Она считала это утверждение истинным, но все-таки что-то беспокоило ее.

Она желала Джона, и это было правдой. Она сделала ставку на его любовь. Но когда чума отступила и стало ясно, что Джон забыл о ней, она не стала преследовать его. Возможно, если бы она умерила гордость, отбросила все представления о свободе сердца и напомнила Джону о его долге перед ней, у нее был бы шанс пробудить в нем жалость, добиться его снисходительной любви… И что потом?