Вес чернил

Она колебалась по поводу посвящения, но здесь Альваро проявил твердость. «Посвяти это моему отцу», – сказал он не допускающим возражений тоном. И Эстер написала на титульном листе заголовок, сопроводив его словами, что продиктовал ей Альваро: «Бенджамин Га-Леви, человек с сердцем, преисполненным любовью к своему народу». Эстер считала эти слова оскорблением. Однако Альваро взял рукопись и кивнул:

– Эта книга – твое искупление перед тем, кому ты нанесла тяжкую рану.

Он скользнул взглядом мимо Эстер и добавил:

– А посвящение – мое.

Ей захотелось сказать, что сравнивать ее искупление и его просто смешно, равно как доброту раввина Га-Коэна Мендеса и жестокосердие Бенджамина Га-Леви. Разве не Га-Леви послал своего сына на смерть? Ведь все были уверены, что розовощекий застенчивый Альваро погибнет в первую же неделю плавания, не выдержав тягот морской жизни.

Эстер же нанесла оскорбление праведнику, и проступок ее был куда более серьезен. Ее мучила совесть за то, что она обманула учителя, но страшнее было другое. Она, Эстер Веласкес, воспользовалась его учением и доверием – ведь именно раввин научил ее владеть своим разумом – и использовала их для доказательства того, что не может быть Бога, вознаграждающего за мученичество. От этого было не уйти, и Эстер знала, что раввин понимал все, еще когда предостерегал ее от опасного пути, выбранного другим учеником, который разбил ему сердце. Ибо, доказав свой постулат, она доказала, что мать Моше Га-Коэна Мендеса напрасно отдала себя на растерзание.

И этого Эстер никогда бы не простила себе.

Однако она видела, что Альваро не понимает ничего этого и лишь был намерен отдать должное своему якобы благородному отцу, так как чувство вины все еще тяготило его. Поэтому Эстер позволила ему отправиться в Лондон и сдать в типографию страницы с лживой надписью, чтобы снять с его души хотя бы часть груза.

Больше они не возвращались к этой теме.

О смерти Томаса Фэрроу от падения с лошади она узнала лишь через полгода после случившегося. Не зная, что он мертв. Эстер успела написать несколько писем за его подписью, но после у нее уже не поднималась рука, разве что для ответов на уже начатую корреспонденцию. Такая брезгливость удивила ее саму, ведь она считала себя совершенно бессердечной.

Лондон лежал в руинах. Синагога, впрочем, уцелела, оказавшись в той части города, что не пострадала от огня. Остался цел и дом да Коста Мендес, куда вернулся отец Мэри со своей беременной женой. Ривка описала ее как молоденькую и недурную собой даму, искренне оплакивающую несчастную Мэри. Кроме того, она отдала Ривке все книги, которые пощадили грабители.

Остальная часть города, знакомая Эстер, – узкая Милк-стрит, улицы Грейсчерч и Темз, рыбный рынок, переплетные мастерские и лотки книготорговцев, крытые соломой лачуги, спускавшиеся к мосту, – превратилась в пепел.

Итак, Эстер похоронила в душе Томаса Фэрроу и долгое время сидела за письменным столом в размышлениях. Наконец она окунула перо в чернильницу, и на свет появился Бертрам Кларк.

За последние месяцы Бертрам Кларк направил несколько писем Йоханнесу Кербаху. Теперь на очереди было письмо некоему Мэтью Коллинзу, чье эссе о теологии и общественном устройстве взволновало Эстер. А после того, как почтенный Бертрам Кларк проживет свою полезную жизнь, придется начать еще одну. Таким образом создалась небольшая философская школа, участники которой лишь временно селились в Ричмонде. Их взгляды сходились вокруг одних и тех же концепций, их идеи выплывали из окна рабочего кабинета Эстер, подобно семенам одуванчика, разлетаясь бог весть куда.

Альваро, конечно, хотел, чтобы она прервала свое затворничество. Однажды он повел Эстер в одну лондонскую кофейню, известную тем, что там собирались философы. Несколько часов она вертела в руках остывшую чашку с горькой жидкостью, прислушиваясь к умным мыслям, изрекаемым одними, и к глупостям других. Но больше всего ей досаждали женщины, разговоры которых сводились к женским заботам и которые, казалось, были больше озабочены своими нарядами и красивыми позами. И тем не менее Эстер несколько раз поднималась со своего места, оставив Альваро тихо подремывать у стены, чтобы попытаться вступить в разговор. Но дамы, видя ее немодное платье, не принимали ее в свой круг. Впрочем, Эстер не обижалась: подойди к ней кто, столь истосковавшийся по общению, она бы тоже отшатнулась.

Наконец, подавшись вперед и силясь перекрыть мужские голоса, она попыталась вступить в дискуссию об идеальном политическом устройстве. Но когда она закончила свою короткую речь фразой: «Не в этом ли заключается цель человека?» – в ответ в комнате повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь паройтройкой неловких смешков.

Разбудив Альваро, Эстер поблагодарила его.

– Что-нибудь нового узнала? – спросил тот, когда они выходили из душной кофейни в прохладные вечерние сумерки.

– Да, – отвечала Эстер. – Я услышала кое-что интересное и должна это обдумать. И еще я поняла, что подобна плющу, который слишком долго обвивал причудливую башню и теперь не может принять иную форму.