Вес чернил

Позвольте мне начать заново. Возможно, на этот раз я буду откровеннее. Ибо язвительная немота бумаги, которая могла бы сказать правду, обратилась ложью.

Я не выгораживаю себя и не испытываю угрызений совести, но то, что я пишу сейчас, – это хоть какая-то возможность покаяться пред тем, кого я некогда предала. В тишине этого дома перо и чернила не чинят препон руке моей, и бумага не сопротивляется. Пусть же передаст она истину, хотя записок этих никто и не прочтет.

Меня зовут Эстер Веласкес. Я прожила пятьдесят четыре года и сейчас стою на пороге смерти. Жизнь моя висит на волоске, смерть зовет меня, и я откликаюсь и исповедуюсь через боль, хотя сие и не удовлетворит предписания закона моего народа. Я хочу открыть тайну, которая долго была мне и спасением, и бременем.

Пусть всякая запретная истина однажды станет явной.

Мой муж и его возлюбленный уже седы после долгих лет взаимной любви, любви двух мужчин, изумленным свидетелем которой я была, ибо любовь – не мой удел. У них я прошу прощения лишь за житейские мои прегрешения, ибо мы никогда не причиняли друг другу горя; совесть моя чиста перед ними.

Болезнь моя заставила замолчать наш дом. Скорбь уже воцарилась в сердцах окружающих, хотя рука моя еще движется по странице.

Осенью тысяча шестьсот пятьдесят седьмого года я поселилась в Лондоне в доме раввина Моше Га-Коэна Мендеса, чтобы помогать ему в просвещении лондонских евреев. И я признаюсь в том, что не выполнила своей обязанности перед учителем, что подорвала основы его учения, что пошла против человека, который был для меня величайшим утешением в мире, что использовала его мысли для собственных целей, притворяясь его верной последовательницей. Но если бы мне была дарована вторая жизнь, я бы снова совершила этот грех, хотя он и отравил бы меня. Итак, я умираю сознаваясь, но не каясь. И если мои мысли окажутся ложными и в ином мире придется за них расплачиваться, я расплачусь безропотно. Я не виню ни отца своего, ни раввина в том, что они позволили мне приобрести знания, считавшиеся неподобающими женщинам, ибо они не могли предвидеть, кем я стану на самом деле, с какой жадностью буду впитывать знания и подвергать сомнению основы мироздания. И, видя, что отклоняюсь от уготованного мне пути, я спросила себя (и посейчас спрашиваю): почему женщина не может следовать собственной природе, если та заставляет ее думать, ведь даже наиничтожнейшее существо следует своей природе?

Мир и я согрешили друг против друга.

На этом я могла бы закончить эту исповедь, ибо, хотя на моей совести лежат и иные грехи, мое осуждение уже свершилось. Однако остается добавить еще несколько строк, ибо исповедь – это дар тем, кому осталось несколько дней, а то и часов до смерти. Многие из тех, кого я любила, были лишены такого дара.

Слуги ходят босиком и почти бесшумно – им велено не тревожить меня. И в наступившей тишине на меня наваливается ужас, и я боюсь, что из-за этого мои рассуждения потеряют стройность.

Я не верю ни в рай, ни в ад, ни в грядущий мир. Однако я не знаю, будет ли жизнь уничтожена смертью или примет новую, неизвестную мне форму. Может быть, не стоит надеяться на то, что какая-то сущность того, что пока еще бьется во мне, пускай даже и в болезненных конвульсиях, сможет пережить смерть. Но я все равно люблю эту сущность, люблю работу сердца, что бьется в моей груди.

Даже птицы сегодня молчат.

Я не верю своей душе, так как знаю, что ей будет позволено сделать шаг за порог смерти. И тем не менее я постараюсь сложить здесь бремя тех, кто веровал, но не имел возможности исповедаться. Дух отца моего был спокоен и удовлетворен, поскольку он был человеком, чьи слова и поступки соответствовали тому, что он в сердце своем считал правильным и хорошим. В свою очередь, мой брат не нуждается в ком-то, кто исповедался бы за него, потому что он раскаялся и отдал свою жизнь за грех, который никогда не совершал. Дорогой мой Исаак… Этот грех был не твоим, это было стремление искр и пламени вырваться на свободу. Это присуще всем вещам. И все эти годы я страдала из-за того, что их желание жить отняло у тебя твое.

Мать моя, Константина Веласкес, страдала, наверное, сильнее всех остальных. Беспокойный дух ее время от времени посещает меня во сне. Иногда на грани сна я слышу ее голос, хотя никогда никому об этом не рассказывала. Голос произносит всего лишь одно слово – мое имя.

Я пишу о ней, чтобы ответить ей, хотя и не могу сказать, чем это может помочь живущим сегодня. Но само нанесение чернил на бумагу всегда приносило мне облегчение, и я часто писала то, что не могла произнести.

Я никогда не подходила для этого мира и так и не смогла изменить свою натуру. И такой же, как мне кажется, была и моя мать. Константина де Альманса Веласкес обладала характером, который мог расцвести в других условиях, но не была рождена для того, чтобы стать матроной амстердамской синагоги…