Вес чернил

Увлеченная работой, Эстер чувствовала возбуждение, доводившее ее до дрожи, тогда как раввин оставался совершенно спокоен. Ему была присуща терпеливая сосредоточенность, и присутствие девушки совсем не смущало его. Выписывая слова под диктовку ребе, она ощущала его ум – ясный, всепоглощающий и лишенный какой-либо гордыни. Рассуждения учителя, правда, не отличались блистательной риторикой или резкими обвинительными выпадами, которыми так и сыпали знаменитые амстердамские раввины Абендана или Абоаб да-Фонсека. Га-Коэн Мендес в мягких выражениях демонстрировал смирение, которое, как полагала Эстер, вело его к настоящей славе. «Конечно, – так заканчивал учитель свои размышления, – уважаемые оппоненты могли бы привести лучшие аргументы, пусть только они не забудут ответить своему престарелому другу в Лондон и поделиться с ним своей мудростью».

Закончив с письмами, раввин попросил Эстер почитать ему комментарии. Она произносила вслух витиеватые фразы на арамейском языке, ломая голову над их содержанием, а ребе думал. «Ты чувствуешь здесь контраргумент? – иногда спрашивал он после продолжительного молчания. – Зачем они обсуждают такое нелепое предположение, хотя в нашем мире подобной ситуации никогда не возникнет?» Эстер чувствовала. Ее одолевали воспоминания – она, еще совсем юная, безгрудая, подошвы туфель едва достают до пола, и влажный весенний амстердамский воздух так и липнет к коже… «Какова цель учения?» – спросил ее раввин. «Чтобы дух облачился в разум, который согревает больше, чем невежество», – ответила она. «Но в тексте, что мы изучали, – возразил раввин, – говорилось о знании, а не о разуме». «Но разум согревает больше, ибо он сеет знания, – парировала Эстер, – в то время как знание ничего не может вырастить вне себя».

Раввин нахмурил брови, но тут же улыбнулся. «У тебя ясный ум», – наконец изрек он.

Эти слова витали вокруг нее и согревали душу, пока они работали вместе.

Накануне раввин попросил ее достать с полки увесистую «Исповедь» Августина и велел читать. Эстер медленно стала выговаривать латинские слова. Полдень был наполнен ими, полдень парил, словно райская птица в небе. «Noverim te, noverim me»[33]. Раввин иногда прерывал ее, чтобы подправить произношение. А когда Эстер закрыла книгу, он сказал:

– Да, Эстер, я побаиваюсь этих священников. А ведь в Лиссабоне я читал эти произведения, и, хотя многие осуждали меня за это, полагаю, что не стоит опасаться таких книг и языка, на котором они написаны. Если люди излагают на латыни свои идеи и верования, то и еврей может владеть ею. И я не позволю тому, что лишило меня зрения, лишить еще и разума. Если человек, неважно какой национальности, возжелает познать Бога, то его речи заслуживают того, чтобы быть услышанными.

Эстер потрогала корешок книги, что лежала перед ней на столе. Ее память бередили воспоминания о разговорах, что она слышала в амстердамском порту.

– Даже речи такого человека, как де Спиноза? – спросила она.

Лицо раввина напряглось, однако Эстер не обратила на это внимания. Она все пыталась восстановить в памяти обрывки разговоров, которые ей удалось подслушать у соседей после того рокового пожара. О самом Барухе де Спинозе она мало что помнила. Конечно, она видела его и в старшем возрасте – наверняка встречала на улице или могла видеть в синагоге. Но все это было до его изгнания. Барух был старше нее, и в те времена ему исполнилось то ли тринадцать, то ли четырнадцать лет. Как-то раз он провожал раввина от синагоги до ее дома. Эстер запомнила лишь темные глаза, спокойно вбиравшие в себя окружающую действительность. Его фигура казалась слишком хрупкой, несуразной, неспособной вынести все то, что горело у него в душе, о чем какое-то время спустя услышала Эстер.

– Де Спиноза, – отозвался раввин, – выставлял напоказ свои сомнения.

Раввин говорил, подбирая каждое слово, словно ему был не по душе весь этот разговор.

– Мне не удалось повлиять на мнение других раввинов, чтобы к нему отнеслись мягче. Да и самого Спинозу я пытался вразумить, однако без толку. Он сам выбрал изгнание и, как следствие, смерть, – закончил раввин.

Но разве не говорили, думала Эстер, что Спиноза отринул свое еврейское имя и ведет свои богомерзкие дебаты в пивных, нарекая себя Бенто – а то и вовсе Бенедиктом? Разве не говорили о нем, что он учился у бывшего иезуита ван ден Эндена, который слыл едва ли не атеистом? Как же тогда причислять Спинозу к мертвым?

Из кухни донесся голос Ривки: ужин готов. Раввин с заметным усилием отвлекся от беспокоящих его мыслей и повернулся в сторону Эстер с умиротворенным лицом.

– Не думаю, что тебе опасно читать христианские сочинения. Но все же не следует объявлять о том, что именно я познакомил тебя с подобными книгами. Если об этом станет известно в Амстердаме, то наши братья захотят отстранить тебя от работы, хотя пока они закрывают на это глаза.

Это был первый их разговор, в котором раввин намекнул на ее пол. Она молча выслушала эти слова, боясь, что возражения могли бы лишь утвердить учителя в мысли прекратить их ежедневные штудии.