Вес чернил

В зеркале Эстер увидела восхищенное лицо Мэри.

На мгновение шепот Константины наполнил уши Эстер, словно шум моря в раковине: «Моя мать напевала эту песню, убаюкивая меня во время штормового перехода в Англию: „Я знаю душу отца твоего – он великий человек. А ты родилась, Константина, от большой любви…“»

– Мать говорила, что чувствовала доброту своего настоящего отца, хотя нельзя сказать, что он слишком заботился о ней. Говорила, что находиться среди этих двух людей было все равно что стоять посреди течения реки, когда вода мягко сбивает тебя с ног, если ты не держишься за что-нибудь.

Мэри одобрительно кивала – это была та самая любовная история, которую она и надеялась услышать.

Эстер замолчала, но Мэри потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать это.

– А что было дальше? – спросила Мэри. – Он взял их к себе, да?

Эстер отвела взгляд от зеркала. В ее голове бились слова Константины: «Я ненавидела его за то, что он не перевернул мир, а отрекся от нас».

– Нет.

Снова посмотрев в зеркало, Эстер заметила, как застыло лицо Мэри.

– Он что, не знал, какая судьба ждала их в Лиссабоне?

– Бабка решила не говорить ему.

– Но как… – начала было Мэри и осеклась, стараясь описать словами подобную нелепость. – Но почему? – наконец вырвалось у нее.

– Мать сама так этого никогда и не поняла.

– Да потому что такое вообще нельзя понять, Эстер!

– Еще я знаю, что Лизабета обвинила того англичанина в том, что тот обманул ее своими обещаниями вечной любви. Тот, в свою очередь, ответил ей тем же. Он сказал еще, что, мол, несвободен в своих поступках, а потом попросил время, чтобы обдумать ситуацию. Он даже предлагал деньги, но Лизабета из гордости отказалась. И она ничего не рассказала ему о том, как священники резали на ремни кожу ее мужа.

Эстер снова вспомнился дрожавший от горечи и удивления голос Константины: «Почему мать не рассказала ему об опасности, что подстерегала нас? Почему, Эстер? Или же она хотела проверить, насколько сильна его любовь? О, ни у кого во всем мире не было столько упрямства, как у нее! Она стояла, положив руки мне на плечи, и я спиной чувствовала, как бьется ее сердце. И англичанин плакал, а я видела слезы у мужчин лишь при смерти, а он все смотрел и смотрел на меня, и я заметила, что он стар и слаб».

– Бабушка, – сказала Эстер, – не хотела, чтобы любовь поймала ее в ловушку. Сердце, говорила она мне тогда, всегда свободно, и если попытаться совершить над ним насилие, оно взбунтуется. И еще она говорила, что хотела бы, чтоб этот англичанин всегда видел ее красивой и радостной, а не жалкой и поруганной, так как воспоминания о тех днях любви были драгоценны.

Дождавшись, когда Эстер закончит, Мэри сердито дернула плечом:

– А я бы рассказала ему все. И тогда любовь спасла бы нас.

Досадливо поморщившись, она снова принялась за прическу Эстер. Несколько минут прошли в молчании. Затем Мэри угрюмо спросила:

– И что было потом?

– Лизабета и моя мать отплыли обратно в Лиссабон. К инквизиции…

– Ну, а дальше?

– Мне кажется, – сказала Эстер, – у моей бабки были еще любовники, хотя и не такие, как тот англичанин.

– О, еще? – как-то нехорошо хихикнула Мэри. – А знает ли ваш раввин, кого он пригрел под своей крышей?

– Думаю, что да, Мэри, – вскинула голову Эстер.

Мэри снова принялась за расчесывание.

Однако с неожиданной для нее самой смелостью Эстер продолжила:

– Моя мать считала себя мудрее собственной матери. Она покинула Лиссабон и без любви вышла замуж за моего отца. Она считала его никчемным человеком, который вряд ли осмелится пренебречь ею. И она так же легко изменяла ему, когда ей надоедало быть верной женой. Она сама призналась мне.

Константина. Мерцающий огонь свечи. «Видишь, Эстер, вот так я и узнала, что случилось с моей матерью. И я изменила свое сердце. Я научилась вести себя в любовных делах так, чтобы не стать жертвой».

Считала ли Константина, что говорила той пьяной ночью с Эстер именно о любви? В ее словах не было любви, а звучала лишь злоба. И когда небо над Амстердамом стало светлеть и часы неожиданных откровений матери истекли, Эстер вдруг почувствовала себя совершенно трезвой. И, выслушав последний рассказ Константины о неверности и предательстве, она навсегда запечатлела его в своем сердце.

«Когда я пришла к матери незадолго до ее смерти, Эстер, ты представляешь, что она мне сказала? Она упрекнула меня за мое недовольство, за мою злобу. Меня, которая всю жизнь жила с ее горем! Но она сказала, что ошиблась во мне, так как я не смогла научиться ненавидеть тюрьму, будь она создана инквизицией или же собственным сердцем.

Я сказала ей, что поступила именно так как раз для того, чтобы избежать этой самой тюрьмы, тюрьмы сердца. „Я поступаю так, – сказала я ей, – чтобы любовь не подвела снова, как подвела нас раньше“.

Мать покачала поседевшей головой, словно я сказала какую-то глупость. „Нет, Константина, – ответила она, – любовь не подвела нас с твоим отцом. Ничего не получилось лишь потому, что мы слишком много от нее требовали. Мы хотели, чтобы любовь переделала мир“.