Вес чернил

Мать говорила так, будто хотела выжечь в моем сердце новую истину взамен истершейся старой. „Я написала, – сказала она, – написала письмо твоему отцу незадолго до его кончины. Я все ему рассказала: как мы бежали из Португалии и все, что творилось тогда в Лиссабоне. Он же ничего не знал об этом. В Англии не сообщали о положении евреев. Его ответное письмо, казалось, рыдало словами. Он писал, что если бы я тогда рассказала ему всю правду, то он непременно помог бы нам. Но, Константина, я не могла, ибо любовь не ставит ни капканов, ни силков. Я не смогла бы жить в Лондоне как его тень, как его тайна, без него рядом с собой. Разве ты не понимаешь? Этот мир победил нашу любовь. И в моем сердце нет горечи – только печаль“».

Комнату залили рассветные лучи. Константина допила вино и поставила кубок на стол. Она казалась раздосадованной, но взгляд ее выражал замешательство. Внезапно она крепко схватила Эстер за плечо: «Я ожесточила свое сердце, Эстер, чтобы не быть дурой!»

От усталости и выпитого вина Эстер потеряла контроль над своими эмоциями. Комната плыла и шаталась перед глазами. Константина вздрогнула, как будто в выражении сострадания на лице дочери увидела горестные узы собственного духа. И это был единственный раз, когда Эстер почувствовала переполнявшее мать сожаление.

Не прошло и полугода, как случился пожар.

Самуил Веласкес, развернувшись на лестнице, ищет в дыму дверь, за которой спит его жена. Бег наперегонки с яростным пламенем…

Эстер машинально вскинула руку, словно призывая их обоих вернуться.

Услышав, как Мэри позвала ее, она открыла глаза.

– Какая была твоя мать? – спросила Мэри.

Эстер уже мало что помнила из того, что рассказала. Поэтому просто сказала:

– Она ничего не прощала. Одно прикосновение к надежде на великую любовь сломало ее.

Сделав движение рукой в воздухе, она опустила ее.

Посмотрев в зеркало, Эстер поняла, что с прической закончено. Спереди волосы были элегантно убраны назад и каскадом ниспадали по бокам. Обе щеки прикрывали длинные локоны, напоминавшие уши спаниеля. Затылок оттягивал назад тяжелый пучок.

Мэри стояла позади, опустив руки.

– Вот… – произнесла она в некотором замешательстве.

Повисла тишина. Обе девушки застыли.

– Ты когда-нибудь любила? – едва слышно спросила Мэри.

– Нет.

Мэри медленно покачала головой, как бы признаваясь: она тоже.

– Мы сами выбираем, кем быть, – сказала она, разгибаясь и заглядывая в зеркало. – Я могу выбирать. И ты тоже, – мгновение спустя добавила она.

Эстер хотела было возразить: ее мать считала, что познала любовь, и это заблуждение погубило ее. Но она промолчала. Как и Мария, она вдруг почувствовала желание довериться своим чувствам. Почувствовать любовь и отдаться блаженству.

Снова наступило молчание. Мэри потянулась, чтобы заправить невидимую прядь волос Эстер, и на секунду задержалась, будто выискивая еще одну. Но вскоре ее руки стали двигаться все медленнее, пока совсем не остановились, словно боясь прикоснуться к чему-то столь прекрасному и соблазнительному.

– Вот, – повторила Мэри и сошла с приступки.

Домой Эстер шла, словно спасаясь от грозы. Дверь закрылась тяжело – на нее пришлось надавить, словно сопротивляясь сильному ветру.

В душе ее царил хаос. Но тишина кабинета раввина несколько успокоила Эстер.

В очаге горел слабый огонь. Раввин спал в своем кресле.

Наконец сердце Эстер забилось ровно.

На столе у двери лежало запечатанное письмо, доставленное в ее отсутствие. Конечно же, Ривка положила его туда, чтобы Эстер прочитала раввину.

Она взяла из ящика стола небольшой нож, вскрыла письмо и стала читать написанное нервным почерком: