Вес чернил

А ведь всего несколько часов назад она не могла найти слов, чтобы выразить свою благодарность раввину. Теперь же ее трясло с досады. Эстер встала, подошла к столу и взяла тоненький том комментариев к Ионе, который они с ребе начали обсуждать несколько дней назад.

– Тебя что-то беспокоит, – сказал раввин.

– Нет, – тихо произнесла она, не в силах заставить свой голос звучать громче.

Раввин помолчал, а потом заметил:

– Кажется, сегодня мой ум слишком слаб, чтобы читать комментарии.

Эстер отложила книгу.

– Тогда, быть может, почитать псалмы?

Лекарство, которое он давал ей, а не себе. Го рл о сжалось от чувств, которым Эстер не могла подобрать название.

– Слова молитвы подобны птицам, – тихо промолвил учитель. – Им должно парить.

Она не верила, что это так. Птицы могли вылететь из горящего дома. И если бы молитва обладала такой способностью, то ее отец был бы еще жив. А тогда была бы жива и Константина, пусть обозленная, сбитая с толку. Если бы молитва была птицей, то Исаак не погиб бы.

Прежде, чем осознать, что говорит, Эстер повернулась к раввину и спросила:

– А что вы видите под веками глаз своих?

Наверное, впервые в молчании учителя обнаружилось беспокойство. Эстер ощутила едва заметное, но острое удовлетворение и устыдилась его.

– Я не буду сразу отвечать на твой вопрос, – сказал раввин. – Но скажу о том, что почувствовал, когда потерял зрение. Я понял, что отныне многое в этом мире недоступно мне, ибо мои руки никогда больше не перевернут страниц книги, не будут испачканы приятно пахнущей темной тяжестью чернил, которую я полюбил с тех пор, как помню себя. Я оказался в пространствах, некогда знакомых мне, и шел по ним, выставив перед собой руки, и постоянно на пути моем встречались препятствия. Вот то, что я тогда научился понимать, Эстер. И учусь понимать до сих пор.

Эстер замерла от стыда, устрашенная такими словами.

– Расстояния между вещами очень велики, – продолжал раввин. – Они огромны.

Теперь его незрячие глаза были обращены к огню.

– Эстер, не сожалей о своей несвободе.

Неужели он умеет читать мысли? В то утро, после разговора с Ривкой, Эстер обыскала ящик в кабинете учителя в надежде найти в нем хоть одну свечку. Но Ривка не оставила даже лучинки.

– Ты учишься так, как не могут учиться другие женщины, – говорил раввин, – но тебе нужно большее. Твой ум нетерпелив. И пусть хоть весь Амстердам не согласится со мной, я скажу, что это рвение дано тебе свыше. Но и у него должны быть пределы. Иногда душе полезно удовольствоваться собой, очищаться и гореть внутри самой себя, не получая всего, чего она желает.

Он оборотился к ней, и Эстер почувствовала его трезвое и проницательное внимание.

– Лондонские евреи, Эстер, не хотят меня. Они считают, что я пришел громить их за то, что они пренебрегли теми или иными обычаями. Но вскоре они получат желаемое: уважаемого ребе для своей синагоги, который скажет им о величии и напомнит о славе нашей традиции. И при таком учителе они обратятся в сердцах своих – только очень нескоро – к преданию. Но они не желают, чтобы им проповедовал такой, как я.

Раввин по-прежнему сидел обратившись к Эстер. Кожа его лица белела в свете камина.

– Я сделаю все, что от меня зависит, – сказал он. – Я буду служить им до тех пор, пока они будут терпеть мое присутствие. Я не буду, да и не заслуживаю того, чтобы спорить о более широком значении моего учения.

– Но вы заслуживаете их уважения, – с сердцем произнесла Эстер. – Они должны собираться перед вашей дверью в ожидании прикоснуться к вашему учению, умоляя вас прочесть проповедь. Вы – ученый, который претерпел пытку за свою веру, а они продолжают открыто носить кресты на улицах города, где им нечего опасаться инквизиции.

В этот момент в ее душе любовь к раввину вспыхнула с новой силой вплоть до желания бороться за него.

– Как они смеют презирать мученика?

При этом слове раввин вздрогнул, и его лицо сделалось жестким. После долгой паузы он произнес:

– Я не мученик.

– В смысле…

– Я умолял их о пощаде.

Наступило долгое молчание.

– Тогда, в Лиссабоне, я произнес слова, которые первыми пришли мне в голову. Я не отрекся от своей веры под пыткой, но и не исповедал ее. Слова просто сыпались у меня изо рта безо всякого смысла.

Раввин снова надолго замолчал.

– Я так и не понял, почему меня отпустили, – продолжил он наконец. – Может быть, пожалели, потому что я был очень молод. А может, потому что, стеная под их инструментами, я произнес те самые слова, которые они так жаждали услышать.

Раввин сидел все так же неподвижно. Эстер видела, как по его лицу пробежала какая-то то ли тень, то ли судорога, свидетельствовавшая о внутренней борьбе, – и исчезла.

– Я не помню, чтобы когда-нибудь произносил имя их бога, – сказал он, – но, впрочем, быть может, все же сделал это. У меня нет другого объяснения, почему меня оставили в живых.