Вести о Япан-острове в стародавней России и другое

В позиции авторов и переводчика этого трехтомника наблюдается характерная для того времени смесь, с одной стороны, любознательности и стремления к «научной точности» в духе XIX в., а с другой — комплекса европейского превосходства. Комплекс этот — явление более чем сложное, и здесь говорить о нем не представляется возможным ввиду удаленности темы от предмета настоящей книги. Скажем только, что в нем достаточно отчетливо выражен христианский мессианизм. Например, всего за 70 лет до выхода «Путешествия по Японии» в публикуемых в России историко-географических книгах и переводах, касающихся Азии, имелись главы под названием вроде «Преимущество нынешней Европы перед Асиею», поскольку сам факт обращения к азиатскому материалу, вероятно, требовал оправдания. Рассказы купцов и путешественников европейского Средневековья принесли ряд неожиданностей — например, оказалось, что религиозные обряды в разных частях света являют определенное типологическое сходство или что буддийская свастика напоминает «крест или крыж св. Андрея». Такая констатация «отменных сходств в обрядах и обычаях», быть может, требовала своего рода отмежевания, поскольку «где можно обрести, как не во христианской вере, высшее понятие о высшем существе?» Ведь «европейская [история. — Л.Е.], сколь пространная, столь и нужная, вмещает в себе все роды наставления, почему и можно не знать без сожаления того, что до нас не много касается»[158].

4

Если говорить о следующих по времени предшественниках елисеевского обзора японской литературы, то на очереди будет японский раздел «Истории всемирной литературы» 1877 г.[159] Здесь уже выражен иной философский взгляд на иностранные культуры и литературы. По мнению составителя, «наука и искусство могут быть более или менее общие у различных племен, так как научные истины и понятие о прекрасном составляют достояние всего человечества, в литературе же высказываются особенности каждой нации»[160].

Теоретической предпосылкой тома является существование такого явления, как «всемирная литература», принимаемое как аксиома. Во вступительной статье автор, вслед за Белинским, называет предметом истории всемирной литературы «развитие человечества в сфере искусства и литературы», где в единую линию, например, оказываются связаны индийский эпос, гомеровский эпос и романы Вальтера Скотта. Процесс литературного развития видится как единый и глобальный, поэтому все без исключения явления литературы оказываются важными для рассмотрения.

Составитель пишет, что такого рода литературоведческий труд с образцами произведений всех стран мира «будет первым опытом в этом роде, немного их и в европейской литературе».

В этом движении мирового литературного духа Япония мыслится как страна, вступившая в новую, блистательную эпоху, однако, как говорится в энциклопедии, современные (мэйдзийские) реформы «молодого микадо» еще не успели оказать влияния на литературу, поэтому в основном речь в очерке идет о японской средневековой литературе с опорой на сведения, почерпнутые из тех же авторитетов — т. е. Титсинга и Ремюза, и более новых — Дикинса, Рони, Клапрота, Фюре и др. Помимо «Манъёсю», «Хякунин иссю», подробной истории Оно-но Комати и японских исторических хроник позднего Средневековья здесь излагаются также японские легенды из нововышедших книг «Столица тайкуна» Ротерфорда Алькока и «Живописная Япония» Эме Ломбера[161]. Кроме того, рассказывается о сравнительно новых японских книгах — романе Рютэй Танэфико, популярного писателя эпохи Эдо, «Шесть ширм в образах преходящего света» (вероятно, по переводу на немецкий 1847 г. венского синолога и японоведа Августа Пфицмайера)[162], а также о новых переводах — фрагментов из «Гейкэ-моногатари» в исполнении Ф. Турретини, изданных в Женеве в сборнике «Атсумэ-Гуса». «Гейкэ-моногатари» излагается довольно подробно, так же как и содержание драмы «Сорок семь лонинов». (Имена и заглавия мы везде привели в орфографии оригинала, однако понятно, что по правилам ныне принятой транскрипции Танэфико надо читать как Танэхико, Гейке как Хэйкэ, а лонин как ронин.)

Эта «История всемирной литературы», как явствует из заявлений автора, ставила целью прежде всего полноту и представительность «памятников художественного творчества человеческого ума» в планетарном масштабе. Автор, по всей видимости, отвергал концепцию заведомого превосходства одних литератур и заведомой неполноценности других. Его позиция — глобально историческая, концептуальная, он обозревает литературную историю как единую территорию, охваченную единым процессом, имеющем целью «развитие»[163]. Впрочем, и здесь впереди в этом процессе оказывается Европа. Критик же находится при этом на вознесенном над всеми наблюдательном пункте, близком, сак сказали бы теперь, к местонахождению «Абсолютного Означаемого».