Ветры низких широт

— Ночь, старпом, как ночь... Иди сосни часок. На рассвете велю разбудить тебя. Может, подменишь, если, конечно...

— Есть. — И старпом покорно спустился в низы.

— Иди и ты, — сказал Ковалев Сокольникову. — Ночное представление окончено. Понятное дело, что туда они нас не пустят.

— Худо, что они диктуют нам свою волю, а не мы им.

— Ничего не попишешь: у них пять вымпелов, мы — одни. Как говорил Суворов, не числом, а умением. Вот и будем набираться этого самого умения.

Сокольников отошел к бортовому иллюминатору, прижался лбом к прохладному стеклу, за которым в ровной печальной темноте светились пять огоньков, неожиданно отшатнулся и сказал виноватым голосом:

— А у нас, должно быть, на исходе последний осенний опенок. Грибок невидный, а я его предпочитаю многим прочим. Белый, конечно, в счет не идет. Белый — статья особая. Я о всех прочих говорю. Хорошо бы сейчас с картошечкой, да чтоб в сметанке, этих самых опят. А, командир?

— Чаю не хочешь? — спросил, помолчав, Ковалев. — С сухариками. Среди ночи, когда спать хочется чертовски, это тоже впечатляет.

— Ладно, угости хоть чаем.

Ковалев позвонил вестовому — на походе в кают-компании всегда кто-нибудь дежурил — и распорядился подать на мостик два стакана чая. Кипяток в буфете, видимо, держали подогретым постоянно, и вестовой появился буквально через минуту, держа в руках массивные подстаканники. Подал один командиру, другой — Сокольникову, потом достал из кармана два черных сухаря, завернутых в бумажную салфетку.

— О, святая простота, — сказал Ковалев, разглядывая сухарь, который, казалось, был маленько обгрызан. — У нас что — лариска в буфете завелась?

— Никак нет, это они в качку один о другой потерлись.

Чай был горячий, крепкий и сладкий до приторности. Ковалев поморщился, но стакан не отставил, а стал прихлебывать мелкими глотками, удивляясь, как это люди могут постоянно пить такой сладкий чай.

Брезжил рассвет, темнота, и без того густая, стала совсем черной, глухой, и «Гангут» упирался в нее, словно бы лбом в стенку. Неожиданно впереди и немного справа, под топовым огнем, сразу загорелось много огней, словно бы там из воды поднялась целая улица.

— Товарищ командир! — доложил вахтенный офицер. — На авианосце осветили взлетную палубу. По всей вероятности, готовятся к полетам.

— Хорошо, — сказал Ковалев. — Вахтенный офицер, средствам ПВО — боевая готовность номер один.

— С авианосца поднялся вертолет. Направляется к нам.

— Хорошо. Рассыльный! Пригласите старпома на мостик.

Появился Бруснецов, успевший уже побриться — от него попахивало тонким французским одеколоном. «Надо бы узнать у старпома, — машинально подумал Ковалев, — где он приобретает эту французскую дрянь».

Вертолет, мигая огнями — зеленым и красным — и нещадно треща, уже пристроился с правого борта, потом приотстал и перелетел на левый, повисел недолго, потом снова ушел за корму, видимо, поставил радиобуи и полетел к эскадре. Там подняли еще два вертолета, наверное спасателей, и начались полеты. Самолеты взмывали каждые тридцать секунд, иногда они уходили парами. По всему небу, вываливаясь из облаков, скользили зеленые и красные огни, и все небо стонало от рева и грохота.

Ковалев пробовал пересчитать самолеты, но их оказалось так много, что он тут же прекратил это бесполезное занятие, только успел подумать: «Так где же старпом приобретает эту французскую дрянь? В «Каштане», что ли?»

Ветер затих совсем, и волны уже почти не шумели, только за облаками грохотали самолеты, свиристя и завывая так, что закладывало в ушах.

— БИП, командир. Не удалось подсчитать, сколько он поднял самолетов?

— Семьдесят два, товарищ командир. По нашей классификации в воздухе «Корсары», «Интрудоры» и «Викинги». Авианосец предположительно «Эйзенхауэр» или «Кеннеди».

— Хорошо, БИП. Спасибо. — Ковалев отключил связь. — «Эйзенхауэр» и «Кеннеди» — это атомные авианосцы. Так что гордись, комиссар, нас эскортирует не какая-нибудь задрипанная «Оклахома», а один из двух покойных президентов, которыми гордилась Америка. Это, замечу я тебе, великая честь. Так и скажи морякам на политинформации.

— Так и скажу, — пообещал Сокольников.

Из облаков вывалились два «Корсара», обрушили на «Гангут» свой скрежещущий грохот, пронеслись над самым мачтовым устройством, взмыли свечой вверх, уйдя в облако, как в небытие, вывалились снова и метнули за кормой по болванке.

— Чем бы их припугнуть? — пробормотал Бруснецов. — Радиопомехами, что ли?

— Не надо их пугать, — сказал Ковалев. — У нас своя задача. У них своя. Будем заниматься каждый своим делом. Надеюсь, старпом, у нас нервы покрепче?

— Это не по моей епархии. Об этом надо спросить Блинова. Он у нас в этом разе человек подкованный.

— Все правильно: цыплят по осени считают. Правильно я говорю, комиссар?

— Чай у тебя был хороший. Это правильно. И цыплят по осени считают. Тоже правильно. И нервы нам надо иметь крепкие. Против этого возражений тоже нет. Но вот почему они разлетались ни свет ни заря?

— А им за ночные полеты платят больше, — сказал Бруснецов.

— Это откуда же у тебя такие сведения? — полюбопытствовал Сокольников.