Винный сноб

Во время слепых дегустаций с Морганом мне всегда нравились его сравнения, мгновенно создавшие целую историю. Это были целые картинки, а не просто метафоры, – невероятные, нереалистичные фантазии, которые при всей своей причудливости (и субъективности) вызывали гораздо более сильные эмоции, чем «ваниль» или «лактон». Сомелье не стали бы озвучивать подобные дегустационные заметки гостям в ресторане или на экзамене, однако именно такие ассоциации с винами у них рождались. Лучше всего это удавалось Моргану:

«Невероятный Халк выходит из ядерного реактора»: австралийский шираз.

«Танцовщик, артист балета»: неббиоло.

«Южная улица у Центрального парка», где расположена стоянка конных экипажей, отчего воздух насыщен стойким ароматом конского навоза: Бордо.

«Городская свалка»: не очень хорошее шардоне из региона с жарким климатом. (Морган прислал мне длинное электронное письмо на 400 слов с подробным объяснением этой ассоциации. Вдаваться в детали не буду, скажу лишь, что там говорилось что-то о «физиологически перезрелых фруктах».)

«Язык словно проткнули острой шпилькой, а все остальное накрыли кашемировым пледом – из-за сахара»: сухой немецкий рислинг.

«Адское лезвие – порезаться можно»: австрийский рислинг.

Больше всего мне запомнилась одна жутковатая ассоциация, когда какой-то сомелье объяснял, как он определяет пинотаж на слепых дегустациях: «Между собой – потому что на людях такого не скажешь – мы сравниваем его с „гаитянским ожерельем“. Это такой вид казни, когда ты берешь автомобильную шину, надеваешь ее на шею жертве, заполняешь бензином и поджигаешь».

Хорошо, что кто-то решил снизить градус поэтичности дегустационных заметок, прежде чем они окончательно оторвутся от действительности. Надо заметить, что мысль о существовании более объективного способа оценки ароматов вина странным образом помогла мне примириться с самыми причудливыми, фантазийными ассоциациями профессиональных энофилов. Мне показалось, что оптимальным решением было бы… сочетание обоих подходов. Хотелось понемногу того и другого. Мне нравилась аналитическая, объективная терминология, привязанная к химическому составу напитка в бокале. Она давала возможность быть честной, не позволяла критикам выдавать цветистые маркетинговые эпитеты за объективное описание, помогала установить обратную связь между вином и теми процессами и решениями, благодаря которым оно получилось таким, каким получилось. Такая терминология придавала более цельную форму воспоминаниям. Однажды вечером мы с Морганом вышли на улицу после грозы.

– Пахнет весной, – сказала я.

Он принюхался и помолчал.

– Пахнет петрикором, – наконец, ответил он.

Петрикор – это запах, который источает земля после дождя. Слово происходит от греческих petros, что означает «камень», и ichor – жидкость, текущая в жилах греческих богов. От такой специфичности сам момент – и запах – прочно засели в моем сознании.

В то же время не хотелось лишаться права на использование более изобретательных описаний. Если ограничиться только научным языком или даже терминологией Энн, то описания почти всех вин в дегустационных заметках будут звучать одинаково: красные фрукты, синие фрукты, черные фрукты, сухофрукты. Безумные выражения Моргана разжигали во мне аппетит к вину. И, хотя построенные на ассоциациях дегустационные заметки были менее точными, порой они бывали более меткими. Вкус и запах – субъективные ощущения, и метафоричность и поэтичность часто украшали мой личный опыт наслаждения вином. Шенен-блан часто издавал аромат запеченных яблок, медвяной росы, имбиря и влажной соломы. Но лично я всегда узнавала его по стойкой ассоциации: стоило мне его ощутить его аромат, как сразу представлялась промокшая овца, держащая ананас. Запах вспотевшего француза в аэропорту намекал на то, что передо мной, скорее всего, Бордо. Аромат дедушкиного одеколона – резкий, немного мятный – указывал мне на каберне-фран. Детские воспоминания – осень, мокрые листья, сырая земля – неизменно ассоциировались с пино-нуар.

Слова имели значение, но я думала о том, что сказали мне Энн и Хоби. Самое важное – сконцентрироваться на запахе. Я опустила окна и подставила лицо холодному ветру. Волосы хлестали меня со всех сторон.

На обратном пути в Сан-Франциско мимо меня пронесся древесный запах кедра, напомнивший о кострах во время школьных походов в орегонские горы. Потом было сено. В районе Индиан-Вэлли запахло дымом. Как только закончились поля, навстречу понеслись кухонные ароматы. Сан-Рафаэль пах кисло-сладкой курицей; Ларкспур – вареной картошкой с розмарином. Гигантские тени Мьюирского леса обрушили на меня финальный каскад природных ароматов: смолистой хвои и коры, мха и легкого намека на крем для обуви. Я почувствовала соленый привкус морского воздуха, смешанный с густым, мыльным запахом стирального порошка и чеснока, еще до того, как увидела вывески Сан-Франциско. И только в этот момент я осознала, что проехала весь путь, так и не включив радио. И без него хватало того, на что обратить внимание.

Глава девятая