Власть над миром. История идеи

Дебаты между легалистами продолжались еще долгое время после того, как Вильсон разгромил республиканцев, разделившихся между враждовавшими Тафтом и Рузвельтом, на выборах 1912 г.; они предопределили, в каких терминах большинство американцев будет думать о возможном интернациональном правительстве после войны. Когда война началась, Рузвельт призвал к созданию Всемирной лиги за мир и справедливость, которая должна была укрепить правление закона с помощью «международной полицейской власти», – он упоминал о ней в своей речи на вручении Нобелевской премии в 1910 г. Применение силовых мер имело, по его мнению, решающее значение, поскольку для установления мира требовалось нечто большее, чем пустое морализаторство. Секрет эффективности такой лиги заключался в том, чтобы реалистично оценивать возможные препятствия и не пытаться решить все проблемы. Ей следовало применять военную силу, но только для обеспечения соблюдения соглашений, заключенных ранее между подписавшимися сторонами. Ее успех и скромность ожиданий должны были подтолкнуть другие страны к участию и постепенно сделать международное право и посредничество инструментами мировой гармонии. Имевшая широкую поддержку во время войны лоббистская группа под предводительством Тафта, Лига за установление мира, шла гораздо дальше: ее сторонники хотели, чтобы все «подлежащие судебному решению» дела передавались членами Лиги в международный суд (а другие – в суд арбитров); если же какое-либо государство объявляло войну, не обратившись предварительно в суд, война начиналась против него. С другой стороны, в системе Тафта государства не были обязаны соглашаться с решениями международного суда[138].

С обоими этими предложениями были связаны определенные проблемы. Предложение Рузвельта касалось небольшого количества государств и исключало «жизненные интересы» и «национальную честь» из сферы правовых решений. Тафт и Лига за установление мира делали процесс арбитража чересчур автоматическим – принуждали государства вступать в войну в результате любого отказа от передачи дела в суд – и одновременно недостаточно строгим, поскольку за решениями суда не стояло никаких санкций[139]. Нетерпение Вильсона касательно всей легалистской парадигмы достижения мира было поэтому вполне понятно. Ее сторонники считали, что могут решить любые мировые проблемы, однако, несмотря на обожествление ими закона, они не могли решить, как его правильно применять.

Президенту эти планы не давали подходящей почвы для старта. Подлинное значение для него имели не институты и кодексы законов, а внутреннее отношение и ценности. Сын пресвитерианского священника, он рассуждал в библейских терминах – о заветах, а не о контрактах, – и стремился построить нечто, что со временем вырастет и охватит общие ожидания человечества, а не интересы нескольких держав, которые, скорее всего, прекрасно справятся и сами. Идея о том, что мир может быть достигнут, если юристы все распишут правильно, казалась ему абсурдной. Слова должны были вдохновлять, а не ограничивать. Вслед за Мадзини Вильсон рассматривал демократическую политику как «сферу моральных действий» (фраза из его статьи 1885 г. о «современном демократическом государстве»). И поскольку Вильсон одновременно был элитистом и оптимистом в том, что касалось прогрессивной эволюции человеческого общества, он готов был с радостью положиться на политические инстинкты народов мира, выраженные через их представителей. В конце концов, если им нельзя доверять, то даже лучшие в мире законы ничего не смогут сделать[140]. Вот почему, хотя в политических целях он периодически высказывался в пользу Лиги за установление мира, Вильсон говорил и думал на совершенно другом языке, языке, вдохновленном пресвитерианской теологией его отца и общественным евангелическим движением. В мае 1916 г. он сообщил Лиге за установление мира, что хочет создать «всеобщую ассоциацию наций», способную «предупреждать любые войны, в отличие от договоров, гарантировать территориальную целостность и политическую независимость», то есть идет гораздо дальше идей Лиги как группировки небольшого количества государств с общими целями[141].

Еще большее влияние, чем легализм, на Вильсона оказывал американизм. С 1870-х гг. в Западном полушарии прошла целая серия «внутриамериканских конференций». Они привели к созданию Панамериканского союза, выросшего из инициативы США расширить торговлю, который впоследствии стал инструментом для поддержания сотрудничества во всем полушарии, с собственной штаб-квартирой в Вашингтоне. До сих пор в мире не существовало, как писал комментатор, подобного объединения «двадцати одной нации с разными языками, которые строили бы свой общий дом». Союз стал ранним предшественником Лиги Вильсона, а аргентинский политик Луис Драго назвал его «отдельным политическим фактором, новой и обширной ареной для развития человеческой расы, которая станет противовесом большим цивилизациям другого полушария и поможет поддержать равновесие в мире».