Читаем Влюбленный бес. История первого русского плагиата полностью

Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Если говорить о литературных влияниях, то нельзя не упомянуть известную повесть француза Жака Казота «Влюбленный дьявол», написанную на полвека раньше в 1772, где затронут схожий узел проблем и где роль «влюбленного беса» берет на себя влюбленная в главного героя дьяволица.

Но, конечно же, главный исток пушкинского вдохновения положен в гетевском «Фаусте». Там идея встречи Зла с человеком и панорама сосуществования Творца, Греха и Предопределения была развернута Гёте с наибольшим блеском поэзии и философии.

Пушкинские «Сцены из Фауста» – еще одно свидетельство как волновала его тема встречи, по Божьему Промыслу, Зла с человеком.

Короче, Пушкин задумал ни много, ни мало свое отражение «Фауста», только по его замыслу в невинную девушку – соперничая с человеком – влюбляется не Фауст, а Мефистофель.

Целых семь лет (!) замысел «Влюбленного беса» занимал сердце Пушкина. Рука поэта не раз и не два рисовала на полях черновиков сцены, которые можно соотнести с давним сюжетом. Гусиное перо густо-густо штрихует адские своды преисподней, чертит силуэты чертей в аду жаровен, рисует бесовское соитие черта с чертовкой или малюет кутеж беса и его молодого спутника в борделе, и прочую чертовщину. Но чертовщина эта дана чисто по-пушкински, без всякой немецкой мрачности и мистического гнета, она фривольна и божественно грациозна, сквозь средневековую мистику проступает античная увлеченность Пушкина эротическим аспектом мироустройства, культ Эроса.

Казалось бы, еще одно движение волны и замысел будет выброшен на берег черновика, в гавань слов!

Казалось бы…

Но в силу неизвестных нам причин замысел Пушкина до бумаг не доходит. Что-то тайно не устраивает автора в истории влюбленного черта, и, думаю, отчасти именно этим сомнением можно объяснить столь редкий для творчества Пушкина факт – он дважды, с интервалом в три года, обкатывает свой сюжет на слушателях. И подчеркну – это практически готовый рассказ, – ведь Пушкин обычно избегал импровизаций.

Трепетом милых дам, Пушкин апробировал действие сюжетной машины, испытывал занимательность сюжета, выверял соразмерность частей рассказа. Своим исполнением на публике – набегом вдохновения – поэт хотел снять тайные погрешности мысли и заусеницы фабулы.

Он вел себя как античный аэд, который по формуле Платона должен разродиться в прекрасном.

Родами красоты и стал тогдашний случай в салоне Карамзиной.

К тому времени устный рассказ Пушкина длился не меньше полутора часа, а то и двух (а если с перерывом на бокал шампанского, то и все три часа), то есть перед слушателями разворачивалось повествование длительностью и размером с «Пиковую даму».

Заметим так же – это важно – что творчески Пушкин только-только пробовал себя в прозе. Его первым прозаическим опытом стала история Арапа Петра Великого, которую он начал с азартом писать именно в Михайловской ссылке, где встретился с двоюродным дедом Петром Абрамовичем (тот жил недалеко, в имении Сафонтьево); при встрече престарелый сын арапа, передал поэту биографию, написанную его отцом на немецком языке. Получив в руки драгоценную историю прадеда, Пушкин впервые серьезно засел за прозу. Впрочем, о новом увлечении поэта – писать прозу! – знали только самые близкие друзья, единицы. Другим поворотом к прозе можно счесть и его драматического первенца трагедию «Борис Годунов», написанную там же в Михайловском… стремительный корабль пушкинской поэзии замедлял свой бег медленно и величественно. Поэт менял галсы и убирал паруса. В этом ракурсе драгоценный сюжет «Влюбленного беса» стоял в ряду этих трех нерифмованных первенцев поэта, по сути, являлся первым – пусть пока еще устным – рассказом Пушкина, и если бы этот замысел осуществился, то «Влюбленный бес» встал бы впереди и «Повестей Белкина» и серии петербургских новелл. Одним словом, роль данного сюжета о чёрте и невинной девушке была для поэта огромной, это был краеугольный камень пушкинской прозы, первый из причалов его поэзии.

Итак, предновогодняя ночь перевалила за полночь, опустел салон Катеньки Карамзиной. Пушкин вернулся в гостиницу «Демут» и спит в десятом нумере в объятиях Морфея. Не спит один потрясенный Титов, его обуревает желание сочинить еще одну – но свою! – точно такую же историю о влюбленном бесе.

И некоторое время спустя, Титов, (черт возьми!) садится за стол, (надо же!) зажигает свечу и с памяти все перекладывает на бумагу.

Каков наглец!

Но кто он такой, в конце концов? Откуда выскочил, как черт из табакерки, на беду русской литературы? Каким образом, каким сугробом, свалился на голову бедного Пушкина?