Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Он сделал заметную карьеру в тогдашней России и дослужился до знатных чинов: Генеральный консул в Дунайских княжествах, Посланник в турецком Константинополе и немецком Штутгарте, Председатель Археографической комиссии, наконец, Член Государственного совета, сенатор, действительный статский советник, кавалер ордена Андрея Первозванного, высшей отечественной награды того времени.

Но в тот роковой год, – 1828 – он был еще совсем молодым человеком, 21 года, амбициозным выпускником московского Благородного пансиона при университете, где Титов учился у иезуитов; окончив университет и послужив в московском архиве, откуда ироничное прозвище: архивный юноша,4 Титов перебрался в столицу, где стал служить чиновником Азиатского департамента, а жить у своего дядюшки, графа Дашкова.

Заметим тут же, что дядюшка его был весьма влиятельной фигурой тогдашнего петербургского общества: аристократ, один из основателей литературного общества «Арзамас», друг заместителя министра внутренних дел, будущий министр юстиции.

Кстати, Пушкин высоко ценил авторитет Дашкова, и даже однажды назвал «бронзовой» его моральную твердость.

Важный дядюшка горячо покровительствовал своему племяннику.

Дело в том, что, имея скромный послужной список, юный Титов был своего рода малой знаменитостью двух столиц, благодаря своей уникальной памяти и мании классификатора.

Так совсем еще юнцом Титов участвовал в переводе знаменитой книги Ваккенродера и Тика «Об искусстве и художниках». Он блестяще закончил московский университетский благородный пансион, где учили иезуиты. Его имя было торжественно внесено на золотую доску выпускников пансиона. Он мог вещать о чем угодно: об истории Рима, о любимом Шеллинге, о древних летописях, о Руссо. Он так впоследствии поразил своей ученостью поэта Федора Тютчева, что тот говорил:

«Титову провидением предназначено составить опись мира».

Словом Титов был человеком амбиций.

Он входил в узкий кружок московских «любомудров» и был активной молекулой тогдашней литературной жизни старой столицы.

Но роль только архивариуса, только диковины и оригинала его никак не устраивала, перебравшись в Петербург, под крыло дяди, он желал влиять и на столичную литературную жизнь и в частности на самого Пушкина. Какой норов! Вслушайтесь, например, в тон его письма (лето 1827) из Петербурга в Москву, к издателю Погодину, где Титов с дерзостью снисхождения так пишет о Пушкине:

«Без сомнения, величайшая услуга, какую мог бы я оказать вам, это держать Пушкина на узде, да не имею к тому способов. Дома он бывает только в девять утра, а я в это время иду на службу царскую; в гостях бывает только в клубе, куда я входить не имею права; к тому же, с ним надо нянчиться, до чего я не охотник и не мастер».5

С Пушкиным «надо нянчиться»…

И это пишет двадцатилетний юнец, о человеке, которому вот-вот стукнет 30 лет! Исключим заметную разницу в годах, пропустим различие в положении небожителя и дилетанта, не будем подчеркивать отличие между славой гения и модой на чудака.

Разумеется, это только лишь кичливая бравада юнца в частном письме.

Разумеется, с Пушкиным Титов не позволял себе такой фамильярности и сумел приладиться к непростому характеру гения; о, наш будущий дипломат был весьма осмотрителен. Недаром, оказавшись в салоне Карамзиной Титов в час пушкинского красноречия очутился в узком кружке своих, и Пушкин был не против его присутствия, скорее всего сам на беду поманил рукой честолюбца, сам… наконец, они были знакомы накоротке еще со времен возвращения поэта из Михайловской ссылки, к примеру, Титов входил в редкое число тех москвичей литераторов, которым Пушкин читал вслух пьесу «Борис Годунов».

Короче, диковинный Титов был вхож в близкий пушкинский круг.

Но, увы, притязая на имя, архивариус Титов к несчастью нашей литературы не имел своего дара. Статейки, которые он печатал в журналах, были либо переводные, либо компилятивные, писанные весьма гладко, но безлико. В них не было ничего оригинального.

К нашему несчастью Пушкин не поостерегся опасной губки и с упоительным вдохновением вслух исполнил свой тайный перл.

В пасть чудовищной памяти, в бездонное ухо ищейки, в лапы египетского писца попадает огнистый карбункул с руки самого Пушкина. Было от чего не спать до утра в ту бессонную ночь. Осталось пустяк – по-своему изложить историю влюбленного черта, и вечность тебе обеспечена.

Что ж, геростратов план удался – до сей поры, спустя почти двести лет с того рокового дня, «некий Титов» не забыт в русской литературе.

Сначала Титов, по всей видимости, хотел так переиначить пушкинский рассказ, чтобы духу от первоисточника не осталось. Но у судорог самолюбия и ветра творчества разные небеса, корчи выскочки оказались тщетны: поначалу он пускается в длинную пейзажную опись вместо энергического начала, но чем дальше, тем больше вязнет, пока не чует сквозняк подсказки из памяти и, махнув рукой на свои потуги, начинает по памяти просто записывать Пушкина, но, Бог мой, каким скверным языком! Без малейшего чувства прекрасного!