Влюбленный бес. История первого русского плагиата

На одном только тщеславии Титов добирается до конца повести.

Причем, вот так фокус, он еще алчет успеха на столь странном поприще: укради.

Он выбирает себе напыщенный псевдоним: Тит Космократов.

Космократия – есть производное от греческой пары: космос и кратия (сила), то есть в сплаве выходит нечто несусветное вроде: космовластитель.

На обсуждении этой рукописи в ИМЛИ, которая случилась 7 июня 2005 года, специалист по античности А. Марков, уточнил – Космократов значит «сын князя тьмы», за что приношу ему благодарность.

Это замечание вносит новые краски в поведение Титова.

Оказывается, он еще и щеголял своим чертовым поступком!

Раздумывая над этой деталью, я решился высказать то, что мне раньше казалось просто излишней фантазией… а именно. Обратите внимание на аббревиатуру названия повести «Уединенный домик на Васильевском»: УД НВ.

Уд – понятно что…

НВ – чаще всего расшифровывается, как Новая Весть, или, проще говоря, Новый Завет, или еще проще Евангелие.

Что же выходит из сложения сих красноречий? А выходит вот что.

Получается, уд Новой Вести… уд Евангелию!

Ей Богу, сам черт приложил руку к плагиату Титова.

Не зная истинного названия повести «Влюбленный бес», не умея вычленить ведущую дихотомию замысла – попытку зла сотворить добро, – не понимая по глупости дилетанта, что суть дела положена Пушкиным в антиномии любви и беса, в противоестественности влюбленного зла, графоман называет свою кражу как можно таинственней: «Уединенный домик на Васильевском», не понимая всей пошлости и глупости такой вот географии в заголовке, и… берет осторожную паузу.

Пятьдесят лет после этой истории, в августе 1879 года, Титов, – он уже 72 летний вельможа, – выверяя каждое слово, пишет другому сановнику, товарищу по службе А. В. Головину:

«В строгом историческом смысле эта повесть вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина, мастерски рассказавшего всю эту чертовщину уединенного домика, поздно вечером у Карамзиных, к тайному трепету всех дам… Апокалипсическое число 666, игроки-черти, метавшие на карту сотнями душ, с рогами, зачесанными под высокие парики, – честь всех этих вымыслов и главной нити рассказа принадлежит Пушкину. Сидевший в той же комнате Космократов подслушал, воротясь домой, не мог заснуть всю ночь и несколько времени спустя положил с памяти на бумагу. Не желая, однако, быть ослушником ветхозаветной заповеди «не укради», пошел с тетрадью к Пушкину в гостиницу «Демут», убедил его прослушать от начала до конца, воспользовался многими, поныне очень памятными его поправками и потом, по настоятельному желанию Дельвига, отдал в «Северные цветы».6

Стоп!

Спросим себя, можно ли в строгом смысле слова считать поступок Титова плагиатом, или литературной кражей? Ведь он сам – сам! – повинно явился к Пушкину с признанием… Смотрим в словарь, ищем пояснение к слову, читаем: «плагиат есть выдача чужого произведения за свое».

Точка. То есть всякие привходящие обстоятельства, как-то, смерть автора, принуждение автора к от казу от авторства и прочее, значения не имеет. Важен единственный публичный признак выдача чужого произведения за свое. Что ж, публикация пушкинского рассказа в альманахе под не пушкинским именем абсолютно соответствует определению плагиата.

Итак, вернемся к письму плагиатора.

Почему спустя полвека Титов решился признать сей факт в частном письме, история умалчивает. Если бы не упоминание имени Пушкина, вряд ли бы письмо сенатора сохранилось в пучине времен. Скорее всего, к признанию Титова подтолкнули предстоящие в Москве торжества по открытию памятника Пушкину (это произойдет 6 июля 1880 года). В те дни, когда писалось письмо, как раз был всенародно объявлен конкурс на памятник гению. Пушкин окончательно входил в пантеон мировой славы.

Титов понял, что есть повод упомянуть о давней близости с гением и попытался в форме фальшивого признания, задним числом сделать Пушкина соучастником и даже соумышленником постыдной истории. А коллеге Головину была предназначено сыграть роль свидетеля запоздалого признания и рассказать о нем повсюду, где можно.

Выделим из письма то, что послужит более ясному пониманию случившегося.

О себе Титов упоминает как о постороннем лице, – «сидевший тут же Космократов» – факт, говорящий о том, что все-таки эта история никак не украшала его молодость. Какие-то угрызения совести были все же испытаны. Кроме взятой дистанции воспоминания от третьего лица, Титов в письме нигде не называет себя «Титов», а надевает маску литературного псевдонима «Космократов». Тем самым Титов хотя бы отчасти транслирует вину от себя к некому зеро, к какому-то там Космократову.

Отвечать за поведение этой фикции, он никак не склонен.

Вспоминая тот вечер, Титов употребил саморазоблачительное слово «подслушал», слово с негативным оттенком. А мог ведь написать более просто и сухо: услышал, выслушал, узнал. Нет, он именно подслушал.