Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Умыв руки, Пушкин тем самым вручал ему свою повесть. А секретность была похитителю только на руку. И, разумеется, не было в тот фатальный час никакой идиллии между автором и плагиатором, какую прилгнул Титов в запоздалом письме, не было ни дружеского обсуждения тетрадки, ни «памятных доныне» многих поправок и прочих сентиментальных поз учителя и ученика. Отвратительное состояние текста Титова тому первое доказательство. Он даже элементарно не разбит на главы, которых там девять (с заключением) и видны они невооруженным глазом.

Пушкин мыслил квантами, писал порциями, мечтал через цезуры.

Возьмите «Повести Белкина», каким прекрасным шагом гармонии прорежены эти аллеи. Перед нами регулярный парк в самом французском стиле. Русский Версаль. Петергоф.

А у Титова все слиплось в один безобразный не разжеванный неприглядный кусок. Не текст, а тесто!

Тут достало бы Пушкину всего лишь ногтем царапнуть по бумаге той тетрадки, чтобы разбить повесть на части.

Но он и пальцем не пошевелил.

Погиб шедевр, невольник чести!

Продолжая дипломатный и расчетливый тон самооправдания, Титов доходит в своем письме до гомерического утверждения, что он чуть ли не снизошел до настоятельного желания издателя «Северных цветов» барона Дельвига, и чуть ли не уступил его просьбам, напечатать сей опус дебютанта в его альманахе.

Титов и издателя Дельвига тащит в союзники графомана Космократова.

Но Дельвиг не мог желать публикации никому неизвестного дебютанта в своем престижном альманахе и, скорее всего, за публикацией племянника стоит лобби в лице всесильного дядюшки.

Пушкин, наверное, всего лишь брезгливо не возражал против подобной публикации, до которой теперь ему не было никакого дела.

Но Титов пятикратно подчеркивает: «пошел с тетрадью к Пушкину в гостиницу «Демут», убедил его прослушать от начала до конца, воспользовался многими, поныне очень памятными его поправками и потом, по настоятельному желанию Дельвига, отдал в «Северные цветы».

И ведь опровергнуть слов мемуариста никто не может – и Пушкин, и Дельвиг давно в могилах.

Правда, Дельвиг сделал другое, он уравновесил публикацию пушкинского сюжета в титовской записи (скорее всего это было общее решение Пушкина и Дельвига); в этом же альманахе издатель альманаха впервые представил русской публике Пушкина-прозаика и напечатал главу из Арапа Петра Великого, под заголовком «IV глава из исторического романа». Так публика впервые узнала: Пушкин прозу пишет, исторический роман из жизни прадеда. А факт плагиата был скрыт от читателей, и целых 50 лет был литературной тайной. О подноготной ведали единицы, та же Анна Керн…

Но вернемся к ложной исповеди Титова.

Титов вертится перед письмом к приятелю Головину, как старая кокетка перед зеркалом, дергается как свидетель под прицелом убийственной истории. Не позволяет и пылинке упасть на мундир собственной репутации.

И надо отдать должное его редкому дару, сфабриковать исповедь. Он ужом вывернулся из капкана истории.

Что дальше?

Пушкин умыл руки.

Фатум, смеясь, бросил свой черный мелок в летейские воды…

Графоманская запись Титова, – уд Евангелию, – «Уединенный домик на Васильевском» увидела свет в альманахе «Северные цветы на 1829 год» под псевдонимом Тит Космократов.

Критика встретила повесть фальшивомонетчика дружной руганью. Появились три отрицательных отзыва, в одной из которых исполнение замысла прямо назвали «бездарным».

А последнюю пилюлю Титов получил от самого Жуковского.

«Вскоре после выхода альманаха гуляли по Невскому проспекту Жуковский и Дельвиг, – вспоминал двоюродный брат последнего А. И. Дельвиг, – им встретился Титов. Дельвиг рекомендовал его как молодого литератора Жуковскому, который вдруг, не подозревая, что повесть сочинена Титовым, сказал Дельвигу: охота тебе, любезный Дельвиг, помещать в альманахе длинные и бездарные повести какого-то псевдонима.

Это было тем более неловко, что Жуковский отличался особым благодушием и ко всем благоволил».7

Немая сцена.

Задетый пилюлей Жуковского, Тит Космократов спустя несколько лет сочинил и тиснул еще один образчик своего дарования, повесть «Монастырь св. Бригитты», поверьте на слово, это непроходимо бездарно! Нет никаких сомнений в том, что сие несъедобное варево, коряво и натужно пыжась сочинил от начала до конца сам Титов.

Адресую желающих заглянуть в альманах «Северные цветы за 1831 год» (С. 125–257). Дельвиг к тому времени умер.

Итак, подведем черту.

Сюжет «Влюбленного беса» повторился в реальной жизни. Дебютант, графоман и себялюбец Титов сам как пушкинский бес воспылал любовью к совершенству чужого сердца, но только лишь погубил и душу любимой и свою же мечту. Даже ув лекшись пушкинским перлом, даже искренне захваченный его красотой и блеском, Титов не смог оставить после себя ничего кроме пепла. Ведь истиной причиной его тяги к рассказу гения было желание блистать в обществе – «к тайному трепету всех дам» – за чужой счет, и вот итог, вместо карбункула, похищенного с пушкинской руки, – на его пальце горит и чадит в оправе из меди, истлевающий уголь.