Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Титовская фраза о том, что он «убедил» Пушкина «прослушать» его запись «от начала до конца» выдает истинное поведение поэта, который как раз решительно отказался от прослушивания, и вовсе не желал брать тетрадь в руки.

Слова о том, что Титов якобы «воспользовался многими, поныне очень памятными его поправками» – и составляют сердце темного умысла. Он желал оправдаться. Желал склонить общественное мнение к тому, что поэт якобы благословил кражу, и, в конце концов, записать Пушкина вместе с Дельвигом в союзники этого одиозного и беспрецедентного плагиата.

Решительно никаких поправок Пушкина в тексте нет.

Можно себе представить то поражение, какое испытал Пушкин, когда к нему в номер «Демута» явился молодой честолюбец с тетрадкой в руке и с напускным смирением объявил, что написал свою повесть по его устному рассказу в салоне у Карамзиной и нижайше просит ее прочесть по тетради или терпеливо выслушать чтение от начала до конца.

Думаю, что Пушкин впал в растерянный гнев.

Думаю, что поначалу он решительно отказался что-либо читать, и не пожелал даже брать проклятую тетрадь в руки: Вы взяли на себя напрасный труд, сударь!

Но Титов все продумал заранее до мелочей, недаром он достиг позднее таких высот в дипломатии и на государственном поприще. По сути, шантажу он придал вид раскаяния и, наверняка, с порога же объявил, что подчинится любому приговору поэта. Главный расчет был на то, чтобы заставить Пушкина слушать, и тем самым невольно придать легитимность литературному воровству.

Пушкин был не готов к такой вот внезапности.

Во-первых, раньше за ним никто ничего устного из прозы никак не записывал, а стихи, которые он читал вслух, никому и в голову не приходило, записав с памяти, выдать за свое сочинение. Во-вторых, в начале 19 века литературное право не было достаточно внятным, литераторы часто одаривали друг друга сюжетами. Сам Пушкин подарил сюжеты Гоголю. Но заветный сюжет «Влюбленного беса» – детище семилетней умственной выдержки – он Титову никак не дарил.

В-третьих, аристократ, дворянин Титов держался вполне по-светски и, будучи формально на равных, в то же время явился с повинной, держа улику в руках, виртуозно соблюдая все тонкости обхождения, и честь Пушкина была этим визитом, словно бы никак не задета. Вот моя голова… Думаю, что тайный расчет на благородство поэта и был решающей опорой для одиозной выходки подлеца.

Возможно, Титов в качестве оправдания своей низости мог сказать: Александр Сергеевич, ты же поэт, прозу не пишешь, будет жаль, если такой сюжет пропадет в нетях. Позволь лучше мне выступить в этой писарской роли и прочее и прочее…

Пушкин в замешательстве.

И поэта можно понять, он стал, пожалуй, первой жертвой отечественного плагиата.

В руках незваного гостя роковая тетрадка.

В тетрадке записан его заветный рассказ о любви беса к невинности.

О чем думал Пушкин в тот раскаленный миг?

Вырвать тетрадку из рук? Кинуть в камин? Запретить пользовать на свои нужды историю, которую сам же публично рассказывал, и тем самым уже угадал ненароком выпустить в свет? Сказать, что будет писать сам? Прилгнуть, что сам уже написал… но тогда все узнают, что Пушкин принялся писать прозу, а таковое признание поэт явно считал преждевременным. Он не хотел дебютировать одной штукой, раз, и еще не был готов поставить свое имя на прозе, два. Вспомним, даже по прошествии трех лет, первым именем Пушкина в прозе стал псевдоним «покойный Иван Петрович Белкин», повести которого поэт выпустил в свет, под маской издателя, в 1831 году… да и врать «архивному» молодцу не хотелось… короче, Пушкин был застигнут врасплох…

Титов терпеливо караулит ответ.

Тут Пушкин взял себя в руки и, скрепя сердце, возможно, вполне возможно, согласился выслушать хотя бы начало.

Тем самым Пушкин взял передышку, чтобы оглядеться в ловушке судьбы: в душе он понадеялся, что авось пронесет, что может замысел его еще не погиб, что даст Бог, сюжет уцелеет, если юнец будет писать от себя, насочиняет по своей воле, шутка-ли запомнить на слух рассказ длиной в пару часов… но уже с первой страницы Пушкин понял: беда!

В безобразной перелицовке, в гнусной огранке, в фальшивой отливке перед ним – как в кривом зеркале, – обезьянничал его же собственный рассказ, во всех подробностях выдумки, шаг за шагом вдоль восхождения чувства, от завязки к финалу, но так дурно записанный, настолько лишенный всякого вкуса, что вызывал отвращение.

Все пропало!

Пушкин был фаталист и, тиснув зубами, прервал чтение.

Махнул рукой на сокровенный перл: черт унес! не трудитесь читать то, до чего мне нет ни дела, ни времени.

Титов тайно торжест-вовал.