Внучка

Вернувшись в Берлин, Каспар позвонил Раулю. Тот изъявил готовность встретиться с ним. В ближайшие дни он работает дома, и Каспар может приехать к нему после обеда. Они договорились на среду. Каспар с завистью отметил про себя его ловкую, уверенную манеру говорить по телефону – приветливо-деловым тоном. Сам он этому так и не научился.

Каспар поехал на поезде. Он выехал в дождь и прибыл в дождь. Проснувшись и взглянув на часы, он порадовался возможности еще немного полежать и послушать шум дождя. За окном мелькали мокрые города, площади, улицы, поля, и это наводило его на мысли о бездомной жизни Свени. Всегда ли ей удавалось найти жилье? Или иногда приходилось ночевать на улице? А в дождь – под мостом? А зимой – в подъездах или в торговых пассажах? Можно ли к этому привыкнуть? И если приспособиться к такой жизни, то это вовсе не так страшно? И когда-нибудь уже просто не сможешь иначе? Как он, например, не мог спать при закрытом окне.

Но ведь мы существа, которым нужен дом. И даже если мы кочевники и то и дело вынуждены ставить и разбирать шатер, этот шатер – наш дом. Каспар вспомнил о собаке и кошке, которые какое-то время жили у них с Биргит. Собаку они нашли на дороге, раненую – ее сбила машина. А кошка прибилась к одной их знакомой, которая не могла взять ее себе. Как эти две бедолаги радовались, что у них есть дом! Каспар вспомнил, как они спали в обнимку рядом со шкафом. Что же заставило Свеню покинуть родительский дом? Возможно, Лео Вайзе был строгим отцом, но, судя по всему, он был вполне доволен поведением дочери, бравой пионерки, «юной санитарки», и не мучил ее принуждением к вере в социалистические идеалы. Ирма была любящей матерью, и Свеня не могла не чувствовать эту любовь. В доме Вайзе наверняка царило благополучие. Может, слишком мещанское благополучие? И Свеня захотела свободы? Или произошло что-то такое, что нарушило ее душевное равновесие? Может, потеря матери сразу после рождения? Но ему трудно было представить себе, что передача дочери Биргит Ирме и Лео Вайзе способна была оказать на душу ребенка такое разрушительное действие. Вряд ли Свеня могла что-то запомнить. Его собственные первые воспоминания, например, связаны с пятилетним возрастом.

Поездка сквозь дождь, капли, быстро или медленно растекающиеся по оконному стеклу, оставляющие короткие или длинные следы, – все это наполняло Каспара грустью. Капли оставались маленькими или, сливаясь с другими, становились большими, но все их рано или поздно сдувал со стекла ветер. Он, конечно, понимал, что дождевые капли не могут быть символом бренности и тщетности жизни, как не могут быть и подтверждением того, что люди тоже идут своими путями и не соединяются друг с другом, если их не бросает в объятия друг к другу ветер судьбы. И все же это зрелище причиняло ему боль. Идя по следам Свени, он шел и по следам Биргит. Он не знал, приближался ли он к Свене, он знал лишь, что Биргит удаляется от него. «Биргит не сильно утруждала себя мыслями об ответственности. Она думала о себе…» «Биргит была легкомысленной особой…» Он не верил ни тому ни другому. Но Биргит, которую он узнал из записок своей жены, Биргит, о которой она молчала столько лет, которую скрыла от него, теперь стала достоверной, обрела аутентичность, подлинность. Она была уже не просто письменным, бумажным персонажем. Она действительно существовала, далекая от него, чужая.

В Бонне он взял такси. Таубенштрассе находилась среди новостроек – белых домиков на одну или две семьи с маленькими садами из молодых деревьев. Когда они с Биргит еще надеялись, что у них будут дети, он представлял себе их будущую жизнь именно в таком светлом, уютном мире, где не было тайн, как в старинном пасторском доме рядом с церковью, в котором он вырос, никакого прошлого в виде оставшихся с войны руин и следов от снарядов, которые еще долго можно было видеть в Берлине, никакого груза истории, тяготевшего над многими домами и квартирами, а было нечто вроде белого, чистого листа, на который бы они стали наносить свою жизнь. Многим новостройки казались монотонными, безликими, бесформенными, а ему хотелось именно этого. Даже Биргит не понимала, как это может ему нравиться.

Дом Рауля Буха имел две двери и два звонка – одна с надписью «Бух», другая – «КК». Каспар позвонил, ему открыл молодой человек, спросил: «Господин Веттнер?» – и провел его в полуподвальный этаж, в большое помещение с несколькими столами, компьютерами и стеклянной стеной со стороны сада.

– Одну минуту! – махнул ему рукой мужчина лет сорока, сидевший за одним из столов.

Молодой человек придвинул Каспару стул и сел за другой стол. Каспар остался стоять, глядя в сад, на маленький луг, на кусты и на капли дождя на стекле. Наконец Рауль Бух встал, поздоровался с Каспаром, извинился и провел его в маленький кабинет с тем же видом в сад.