Во имя человека

Подружились мы с Дашей из-за того, что мне очень понравилась в ней какая-то обостренная честность. Сначала, конечно, я ничего этого не понимала, просто видела, что эта белобрысенькая и тоненькая девчонка не повторяет подсказок, когда стоит у доски. Не списывает сама и не дает списывать другим. Но в отличие от меня замечаний не делает, а только улыбается как-то презрительно. Я указала ей на бесполезность улыбок: необходимо делать замечания. Она подумала, согласилась со мной, даже поблагодарила меня за совет. И тут уж мы обе стали неукоснительно следить за порядком в классе.

Но чего я никак не могу понять в Даше и за что мне дополнительно жаль ее, так это странной мечтательности, которая бывает у нее ни с того ни с сего. Я сто раз говорила ей, что мечтательность и самоанализ ослабляют человека, она соглашалась, но мечтать все равно не перестает.

Помню, еще в первом или втором классе делали мы уроки, Даше надо было выйти из нашей комнаты, так она сначала приоткрыла двери в коридор, высунула голову и — смотрит… Я подождала, подождала, все-таки спросила:

— Ты чего не идешь?.. Кроме нас с тобой в квартире никого нет.

Она поглядела на меня с таинственным лицом, ответила шепотом:

— На льдине — никого!

Я даже глаза вытаращила:

— На какой льдине?!

Она покраснела, быстро села снова за стол, наклонила голову над тетрадкой. Все-таки сказала:

— Понимаешь, пока мы тут с тобой делали уроки, я вдруг представила, что мы с тобой — на полюсе. А комната — палатка. А в коридоре — льдина, буран, белые медведи бродят… — и глаза у нее испуганные сделались.

— Во-первых, ты иди, куда хотела идти, — сказала я. — А, во-вторых, когда делаешь уроки, не отвлекайся.

— Хорошо, — слезла со стула, пошла; а когда вернулась, опять у нее было таинственное лицо, а глаза так и прыгали; прошептала: — Ну и красота же, это северное сиянье!..

Я уж ничего говорить не стала, вздохнула терпеливо: «Пройдет, думаю, у нее этот заскок!..»

И действительно, с возрастом у Даши меньше стало фантазий, она чаще прищуривалась, поджимала строго губы. Училась отлично, была комсоргом нашего класса, вместе со мной участвовала в перевоспитании Баклана, организовывала собрание «Ревнуя к Копернику».

Но после одного случая я поняла, что мечтательность у Даши осталась, только проявляется теперь по-другому: Даша стала теперь придумывать себе заново всех уже известных ей людей. Такое напридумывает, чего, наверно, им и самим не снилось!..

А случай был с Симочкой Крытенко. Мы, конечно, знали, что больше всего в жизни он любит музыку. Все свободное время пропадает в филармонии, играет на всех инструментах нашего школьного оркестра. И когда слушает музыку или играет сам, лицо его делается каким-то сонным, отрешенным, что ли… Оно вообще у него розовое и какое-то по-девчоночьи нежное, и сам он маленький, хрупкий, ростом с меня. Венка насмешливо называет его: «Ушибленный туманом». Отец Симочки — секретарь нашего райкома партии, мать — инженер-геолог, часто ездит в экспедиции. Симочка остается на руках старшей сестры, сейчас она уже в институте учится, в отличие от Симочки совершенно нормальный человек.

Учился Симочка средне, и потому, что музыка у него много времени отнимала, и потому, что математика с физикой ему плохо давались. И вот в восьмом классе он вдруг начал получать двойки по алгебре. На нашем классном собрании я сразу же поставила вопрос на ребро: или — или! То есть Симочка бросает свою музыку, пока снова не начнет учиться удовлетворительно. Меня поддержали, и Даша тоже, и сам Симочка согласился. Только тогда на собрании откровенно плакал и просил разрешить ему хоть раз в месяц ходить в филармонию. Но я настояла, что никаких филармоний, учеба — прежде всего!