Во весь голос

не покрыть

                      на этой кляче,

как нарочно

                        создан

                                    он

для чиновничьих делячеств.

Блещут

               знаки золотые,

гордо

           выпячены

                               груди,

ходят

           тихо

                    молодые

приспособленные люди.

О коряги

                  якорятся

там,

        где тихая вода…

А на стенке

                      декорацией

Карлы-марлы борода.

Мы томимся неизвестностью,

что нам делать

                            с ихней честностью?

Комсомолец,

                          живя

                                    в твои лета,

октябрьским

                         озоном

                                       дыша,

помни,

              что каждый день —

                                                   этап,

к цели

            намеченной

                                   шаг.

Не наши —

                     которые

                                     времени в зад

уперли

              лбов

                       медь;

быть коммунистом —

                                          значит дерзать,

думать,

              хотеть,

                           сметь.

У нас

           еще

                   не Эдем и рай —

мещанская

                      тина с цвелью.

Работая,

                мелочи соразмеряй

с огромной

                      поставленной целью.

1928

Критика самокритики

Модою —

                    объяты все:

и размашисто

                           и куце,

словно

             белка в колесе

каждый

               самокритикуется.

Сам себя

                 совбюрократ

бьет

        в чиновничие перси.

«Я

     всегда

                 советам рад.

Критикуйте!

                        Я —

                                без спеси.

Но…

С      тенгазное мычанье…

Где

      в рабкоре

                         толку статься?

Вы

      пишите замечания

и пускайте

                     по инстанциям».

Самокритик

                         совдурак

рассуждает,

                      помпадурясь:

«Я же ж

               критике

                               не враг.

Но рабкорь —

                           разводит дурость.

Критикуйте!

                        Не обижен.

Здравым

                 мыслям

                                сердце радо.

Но…

         чтоб критик

                                 был

                                         не ниже,

чем

       семнадцтого разряда».

Сладкогласый

                           и ретивый

критикует подхалим.

С этой

            самой

                        директивы

не был

             им

                  никто

                              хвалим.

Сутки

            сряду

                       могут крыть

тех,

       кого

                покрыли свыше,

чтоб начальник,

                               видя прыть,

их

     из штатов бы

                              не вышиб.

Важно

             пялят

                        взор спецы

на критическую моду, —

дескать —

                   пойте,

                               крит-певцы,

языком

               толчите воду.

Много

             было

                       каждый год

разударнейших кампаний.

Быть

          тебе

                  в архиве мод —

мода

         на самокопанье.

А рабкор?

                   Рабкор —

                                      смотрите! —

приуныл

                 и смотрит криво:

от подобных

                         самокритик

у него

            трещит

                          загривок.

Безработные ручища

тычет

           зря

                 в карманы он.

Он —

           обдернут,

                             он —

                                       прочищен,

он зажат

                 и сокращен.

Лава фраз —

                        не выплыть вплавь.

Где размашисто,

                               где куце,

модный

               лозунг

                            оседлав,

каждый —

                    самокритикуется.

Граждане,

                   вы не врите-ка,

что это —

                  самокритика!

Покамест

                   точат начальники

демократические лясы,

меж нами

                   живут молчальники —

овцы

          рабочего класса.

А пока

             молчим по-рабьи,

бывших

               белых

                           крепнут орды —

рвут,

         насилуют

                            и грабят,

непокорным —

                             плющат морды.

Молчалиных

                         кожа

устроена хитро:

плюнут им

                     в рожу —

рожу вытрут.

«Не по рылу грохот нам

где ж нам

                  жаловаться?

Не прощаться ж

                               с крохотным

с нашим

                с жалованьицем».

Полчаса

                в кутке

                              покипят,

чтоб снова

                    дрожать начать.

Эй,

       проснитесь, которые спят!

Разоблачай

                      с головы до пят.

Товарищ,

                  не смей молчать!

1928

«Общее» и «мое»

Чуть-чуть еще, и он почти б был положительнейший тип.

Иван Иваныч —

                                чуть не «вождь»,

дана

         в ладонь

                         вожжа ему.

К нему

              идет

                       бумажный дождь

с припиской —

                             «уважаемый».

В делах умен,

                         в работе —

                                              быстр.

Кичиться —

                        нет привычек.

Он

      добросовестный службист —

не вор,

             не волокитчик.

Велик

             его

                   партийный стаж,

взгляни в билет —

                                   и ахни!

Карманы в ручках,

                                    а уста ж

сахарного сахарней.

На зависть

                     легкость языка,

уверенно

                  и пусто

он,

      взяв путевку из ЭМКА,

бубнит

             под Златоуста.

Поет

          на соловьиный лад,

играет

            слов

                     оправою

«о здравии комсомолят,

о женском равноправии».

И, сняв

               служебные гужи,

узнавши,

                  час который,

домой

            приедет, отслужив,

и…

      опускает шторы.

Распустит

                   он

                        жилет…

                                       и здесь,

– здесь

               частной жизни часики! —

преображается

                            весь

по-третье-мещански.

Чуть-чуть

                   не с декабристов

                                                   род —

хоть предков

                         в рамы рамьте!

Но

      сына

                за уши

                             дерет

за леность в политграмоте.

Орет кухарке,

                          разъярясь,

супом

            усом

                     капая:

«Не суп, а квас,

                             который раз,

пермячка сиволапая!..»

Живешь века,

                          века учась

(гении

             не родятся).

Под граммофон

                               с подругой

                                                    час

под сенью штор

                               фокстротится.

Жена

           с похлебкой из пшена

сокращена

                     за древностью.

Его

       вторая зам-жена

и хороша,

                   и сложена,

и вымучена ревностью.

Елозя

           лапой по ногам,

ероша

            юбок утлость,

он вертит

                  под носом наган:

«Ты с кем

                   сегодня

                                 путалась?..»

Пожил,

              и отошел,

                                 и лег,

а ночь

            научит нити…

Попробуйте,

                        под потолок

теперь

            к нему

                         взгляните!

И сразу

              он

                   вскочил и взвыл.

Рассердится

                        и визгнет:

«Не смейте

                     вмешиваться

                                              вы

в интимность

                          частной жизни!»

Мы вовсе

                  не хотим бузить.

Мы кроем

                    быт столетний.

Но, боже…

                     Марксе, упаси

нам

       заниматься сплетней!

Не будем

                  в скважины смотреть

на дрязги

                  в вашей комнате.

У вас

          на дом

                       из суток —

                                            треть,

но знайте

                  и помните:

глядит

             мещанская толпа,

мусолит

                стол и ложе…

Как

        под стекляннейший колпак,

на время

                  жизнь положим.

Идя

        сквозь быт

                             мещанских клик,

с брезгливостью

                               преувеличенной,

мы

      переменим

                            жизни лик,

и общей,

                 и личной.

1928

Казань

Стара,

            коса

стоит

           Казань.

Шумит

              бурун:

«Шурум…

                    бурум…»

По-родному

                        тараторя,

снегом

              лужи

                        намарав,

у подворья

                     в коридоре

люди

          смотрят номера.

Кашляя

               в рукава,

входит

             робковат,

глаза таращит.

Приветствую товарища.

Я

   в языках

                    не очень натаскан —

что норвежским,

                                что шведским мажь.

Входит татарин:

                               «Я

                                    на татарском

вам

       прочитаю

                          «Левый марш».

Входит второй.

                             Косой в скуле.

И говорит,

                    в карманах порыскав:

«Я —

          мариец.

                         Твой

                                  «Левый»

дай

       тебе

               прочту по-марийски».

Эти вышли.

                       Шедших этих

в низкой

                 двери

                            встретил третий.

«Марш

              ваш —

наш марш.

Я —

        чуваш,

послушай,

                    уважь.

Марш

            вашинский

так по-чувашски…»

Как будто

                   годы

                            взял за чуб я —

– Станьте

                    и не пылите-ка! —

рукою

            своею собственной

                                                 щупаю

бестелое слово

                            «политика».

Народы,

                 жившие,

                                  въямясь в нужду,

притершись

                        Уралу ко льду,

ворвались в дверь,

                                   идя

                                          на штурм,

на камень,

                    на крепость культур.

Крива,

             коса

стоит

           Казань.

Шумит

              бурун:

«Шурум…

                    бурум…»

1928

Трус

В меру

             и черны и русы,

пряча взгляды,

                 пряча вкусы,

боком,

                 тенью,

                                  в стороне, —

пресмыкаются трусы

в славной

                 смелыми

                                  стране.

Каждый зав

                 для труса —

                                  туз.

Даже

                 от его родни