ВОЙНА ДОЧЕРЕЙ

— Есть еще кое-что, — сказал он. — Возьми это.

Он полез в карман своего камзола и достал маленькую фляжку с выгравированным изображением сердца, пронзенного шипом.

Он протянул фляжку мне.

— Это?..

— Да, — сказал он. — Горький мед.

Ходили слухи, что офицеры носили с собой яд, который убивал их в мгновение ока и делал их плоть опасной для гоблинов. Ходили также слухи, что это не срабатывало, а только приносило смерть, и что это была своего рода красивая ложь — человек умирал безболезненно, думая, что его плоть будет избавлена от позора быть разделанной и съеденной.

— У тебя есть еще сорок семь таких же?

— Он довольно дорогой, и в нем есть какие-то чары, которые помогают ему так быстро пропитывать плоть. Это только для тебя, сестра.

Судя по стоимости, яд вероятно, работал — если бы он был фальшивым, он был бы дешевым, и его раздавали бы солдатам на передовой, чтобы они меньше боялись.

— Я не хочу быть единственной в моей ланзе, у кого он есть.

— Ты говоришь как сторонник равенства в Востре.

— Прости, я не знаю, что это такое.

— В этой школе вас учили только владеть мечом?

— Меч — это все, что я запомнила.

— Возьми его, — сказал он.

— Нет.

— Все боги вместе, почему нет, Гальва?

— Я буду сражаться упорнее, зная, что не смогу убежать.

На следующий день должна была выступить новая командующая Западной армией.

Это был день, полный событий.

Но прежде чем я расскажу о том дне, я расскажу тебе, как провела предыдущую ночь — и многие другие. Это имеет некоторое отношение к более широкой истории, хотя у меня нет привычки обсуждать личные вопросы. Я уже много раз упоминала Иносенту, и ты, возможно, уже начал думать, что она была для меня чем-то большим, чем просто подругой. Это правда, хотя я также скажу, что она не была моей любовницей, во всяком случае, не в том смысле, в каком она могла бы быть. Я бы даже сказала, не в таком, в каком она должна была быть, потому что о несделанном можно сожалеть так же горько, как о любом неверном шаге. Нет, в Испантии есть путь между теплом и огнем, и мы с Иносентой пошли по этому пути.

Мы были irmanas apraceras, сестрами, которые обнимаются.

В прежние времена это был способ для жен, оставшихся дома, пока их мужья были на войне, скрасить одиночество друг с другом, но теперь, когда большинство мужчин погибло, та же практика получила более широкое распространение. В течение нескольких месяцев мы, когда костры в лагере были потушены, укладывались в один спальный мешок, чтобы насладиться близостью друг друга. Прикосновения были не настолько интимными, чтобы принести разрядку. Это было для комфорта и общего тепла.

Я думаю, Иносенте было труднее сдерживаться, чем мне, и не потому, что я была не шибко какой красавицей даже до появления шрамов, сломанного носа и других добавлений, а потому, что она уже была хорошо знакома с удовольствиями. Она говорила о многочисленных любовниках, и это не считая двух детей. Они жили в ucal или «очаге», в котором те, кто был слишком стар, непригоден к оружию или покалечен, объединяли свои семьи, чтобы заботиться о детях тех, кто был на войне. Иносента никогда не называла мне имен своих детей, говоря, что представит их мне должным образом, если мы все останемся живы, как будто, если не называть их имен, этот день наступит скорее. Я никого не осуждаю за их суеверия — мы преодолеваем отчаяние по любым ступенькам, которые попадаются нам под ногу.

Однако она рассказала мне, что ucal, где жили ее дети, был чем-то вроде сельской Браги, и что в этом доме за четырнадцатью детьми присматривала пожилая пара, однорукий молодой человек, который кричал во сне, глухая женщина и большая браганская овчарка, которая пасла самых маленьких как утят. Я не раз думала, когда мы лежали и слушали дыхание друг друга, что, возможно, мы скорее будем ранены, чем убиты, и окажемся в таком месте вместе. До сих пор я ни с кем не была так близка, за исключением нескольких неуклюжих ласок, которые я позволяла товарищам-студентам, но быстро пресекала, то ли из-за стыда, то ли из-за отсутствия интереса. Отношения с Иносентой казались мне очень правильными, хотя я и не понимала, что в этом было для нее особенного. Для меня было чудом, что кто-то захотел лечь со мной, твердой, как доска, со всеми локтями и коленями, с тазовыми костями, из которых можно было бы сделать наконечники топоров. Иносента была мягче, по крайней мере, в бедрах, хотя под этой мягкостью скрывалась мускулатура медведя.

И, конечно, у нее не было грудей, потому что она отрезала их во имя Тощей женщины — она была ярой последовательницей Дал-Гааты, богини смерти, в честь которой была названа моя птица, Далгата, «Тощая». Это была счастливая случайность, что имя этой богини и наше слово, обозначающее худышку, оказались так близки.

Я подозревала, что Иносента была жрицей, хотя правду об этом она скрывала даже от меня. Я прямо спросила ее об этом, а она рассмеялась и сказала: «Тебе придется прийти к алтарю, чтобы увидеть, кто такая возлюбленная Костлявой».

В то время я еще не была готова прийти.

Потом, конечно, пришла.