Вокруг света за 100 дней и 100 рублей

У первого продуктового магазина я выбежал из машины и сел на потрескавшийся бордюр. За последнюю неделю в Европе не выдалось ни одного солнечного дня, но здесь природа перестала хмуриться. Ветер хорошенько погонял облака над этим местом, где сталкивались взгляды на жизнь, режимы, валюты, языки и судьбы. Над головой небосвод был усыпан ворохом белых зерен, как вспоротое брюхо дикого космического животного. Я лег на шероховатый асфальт, расставив руки и ноги в разные стороны. Меня уносило куда-то вверх, и это можно было назвать океаном, в котором на много миль вокруг помимо меня не было ни одной души, словно в игре с самим собой. Здесь могло быть только два победителя: я, если выпью и обхитрю океан, или он во всех остальных случаях. И выигравший был известен заранее, и уже давно стоило сдаться и выплыть, пока было возможно, но я знал, что ни за что так не сделаю, что заплыл слишком далеко. Хотелось поближе прижаться к Земле, зацепиться, ухватиться, но держаться было не за что. Последний шаг такой же сложный, как и первый: как бы не шагнуть в пропасть.

Меня вернула на землю чья-то бранная ругань. Один из пацанов, выбегавших из магазина с бутылкой водки, врезался в мой синий рюкзак и громко обозвал его. О, как скучал я по отборнейшему русскому матерку, незамедлительно появляющемуся после любой границы, разрывающему нутро этих подростков, которые решили напиваться и блевать. Разрывающему ветви дорог, деревьев и мыслей, разрывающему в клочья надежду на будущее, на запад, на восток и идеологию всего государства. О, как скучал я по расплывающимся в улыбке смачным продавщицам, которые были хороши хотя бы тем, что родились на этой планете. Знаете, ребята, я вообще, похоже, скучал по всем вам.

Зайдя в магазин, я уставился на прилавок. С полки на меня смотрел кочан капусты. Он был изящен и прекрасен собой: укутан в зеленые листья, как в платье, свеж, чист, с белыми линиями, похожими на вены, со знатной плотной кочерыжкой. Он был настоящим, красивым, и никто его не осуждал, позволяя быть самим собой. Мне хотелось кричать ему: «Кочан, ты можешь постесняться? Нельзя быть таким хорошим!» Я был в полном восторге оттого, что, оказывается, капуста может быть живой и разной, и в каждом своем проявлении будет замечательна. Мне даже стало казаться, что это позволено любому живому существу в этом мире, но циферблат часов строго сообщил мне: «Пора двигаться в город».

На вокзале я поменял все обильные запасы денег — четыре евро — на белорусские рубли и за половину этой суммы купил плацкарт до Минска. Около четырех ночи в Брест приехал синий поезд с желтой полоской. Его прибытие ознаменовало необъяснимую радость всему тому, что я видел вокруг, и даже проводницам, толстым и добрым, обладающим изумительным талантом воздавать кипиш в небеса и преклоняться перед ним, создавая первоклассную суматоху из воздуха со словами: «А ну марш в вагон! До отправления десять минут, поезд трогается, какие перроны? Так и останешься здесь, бесстыдник!»

— У вас здесь кипяток из чайника наливают или с бидона? — обратился я к проводнице, как только заскрипели колеса.

— Ты гляди, какой остроумный! Таки первый раз в поезде будто ездишь.

— Давно у вас не был, позабыл. Как здесь книгу писать в такой темноте? Свету мне, света! Я мир объехал!

— Вот и славно, помалкивай теперь.

Спустя секунд пять проводница причмокнула:

— Так что же, и за границей были?

Я упал на койку и начал смеяться. Это был не смех от радости, или от печали, или от ненависти, или от восторга, или от чего бы то ни было. Я не мог по-другому, это было самое чистое проявление себя, когда ты был и бахнул зараз, когда ты не знаешь, ржешь как кобыла, или плачешь, утопая в слезах, или ты грызешь ногти, или пердишь как паровоз, или рыгаешь едой всех стран — ты просто выворачиваешься капиллярами наружу, и в этом мире это принято выдавать с эмоциями.