Вопрос о вещи. Опыты по аналитической антропологии

Нет ничего удивительного в том, что конструкции Дюшана, исполненные глубокой иронии и сарказма, юмора, создаются для того, чтобы представить непредставимое: машинизацию человеческих отношений. Род игры. Например, передать в схематике геометрических диаграмм игру сексуальности. Для Дюшана занять незаинтересованную позицию и тем самым радикально устранить проблему «хорошего вкуса» можно только благодаря «механическим техникам» репрезентации²⁰³. Если посмотреть на рабочие записи Дюшана, предшествовавшие созданию известного произведения «Новобрачная, раздетая её холостяками», La mariee mise a nu par les celibataires, то можно с удивлением заметить, как опыт пластического воплощения темы сразу же переводится им на машинно-механический и геометрический язык. Машина толкует человеческое, его замещая. Драматическое познание человеческого оказывается внутри автомобильного мотора. Отношение новобрачной с холостяками выражено в терминах «желания», и оно актуализуется в «рабочих частях» машины. Любая служит образом для каждого из персонажей и их взаимодействий. Вот характерное размышление: «Этот мотор-желание – важнейшая часть машины холостяков. Далёкий от того, чтобы быть в прямом контакте с Новобрачной, мотор-желание отделяется посредством охлаждения вентилятором (или водой). Это охлаждающее устройство (графически) для того, чтобы выразить, что Новобрачная вместо того, чтобы быть только бесчувственным куском льда, отказывает горячо (и целомудренно) поспешному предложению холостяков»²⁰⁴. Дюшан систематично разрабатывает устройство всей мизансцены («аттракциона»). Архитектура замысла – абсурдная, хотя подчиняется точным числовым соответствиям, специфическим гармониям весьма странной геометрии. Идея репрезентации терпит полный крах. Перед нами явно схема, но понять замысел мы не в силах. Мы не в силах понять то, чему не даёт объяснения и сам Дюшан. В этом весь эффект его механико-морфной техники письма. Правда, можно сказать, что он (как и Кафка) пытался выразить несущие элементы сновидения, скользящего и нестойкого, в виде произвольно изобретаемой геометрической конструкции. Нужно ли нам искать всё-таки «реальные» эквиваленты дюшановским образам сновидения или достаточно признать очевидное: мы имеем дело с психически нагруженным материалом?

Но с другой стороны, нельзя не обратить внимание, насколько систематично и осторожно разрабатывает свои «машины» Дюшан (сначала общий рисунок, затем планы и геометрическая схема, развёртывание в трёхмерной проекции, инсценирование, рассказываемая «история»). Как будто идёт речь о постановке реальной мизансцены, – в этом вся суть приёма: описывать с допустимой точностью и полным отчуждением то, что никоим образом не может быть представлено. Дюшановская схема произведения-(как) – машины не обозначает ничего, кроме как саму себя, да и то лишь в те мгновения, когда она собирается. Дюшан нуждается в машинном мимесисе, чтобы обрести власть над сновидными образами, которые ускользают, расплываются, не даются воспроизведению; он приманивает малые и большие машины обещанием любви и преданности²⁰⁵.

93

По сути дела, среди машин, которые не являются машинами, можно выбрать три доминирующих вида: машины бесполезные, машины, которые не работают, или машины желающие, машины ломающиеся, или машины катастроф²⁰⁷. Вот образец одной из машин, не работающей: велосипед-для-калеки. Известно, культ велосипеда притягивал к себе лучшие умы начала века: «…наше бренное тело можно уподобить велосипеду, а наше индивидуальное, непостижимое “я” – его седоку. Понимая, что Вселенная – тоже, по сути, несущийся на полной скорости велосипед, мы подумываем и о том, что у неё, должно быть, тоже есть свой седок. <…> В седле у каждого из нас есть свой седок – наша собственная душа. Но вся беда в том, что у большинства из нас этот седок не умеет толком ни рулить, ни крутить педали, так что человечество в целом подобно огромной команде безумных велосипедистов, и чтобы никто из нас не упал, мы видим лишь один выход: рулить, прижимаясь плечом к плечу, держаться сплошной, плотной массой, где каждый поддерживает каждого и все поддерживают всех. О небо, какой кошмар!»²⁰⁷ Почти то же положение занимает велосипед в романах С. Беккета, где он обозначает одновременно и распад картезианской схемы, и её неожиданное восстановление. Потеря велосипеда ведёт к утрате ориентации в мире и прежде всего возможности к автономному передвижению и к весьма странной картезианской свободе от тела: велосипедист ещё сохраняет черты картезианского кентавра душа + тело (машина). Главные персонажи: Мерфи, Мелон, Моллой и др. – расщеплены по кентаврической модели. Велосипед – это самое интимное состояние машинизированного тела²⁰⁸.

94. Тавтология . Запоздалый ответ Джозефу Кошуту