Ворота Расёмон

Ясукити поймал себя на том, что сопереживает этому костру в отдалении. Однако вид переезда внушал тревогу. Отвернувшись, он пошёл обратно, к остальным пассажирам – но не успел сделать и десятка шагов, как ему бросилась в глаза красная кожаная перчатка на платформе. Видимо, кто-то снял её с правой руки, чтобы закурить, да так и обронил, не заметив. Ясукити оглянулся. Перчатка лежала ладонью вверх, точно безмолвно делала ему знак.

Под морозным пасмурным небом ему вдруг показалось, что он понимает одинокую красную перчатку. И одновременно – что в его холодной мир когда-нибудь тоже проникнут лучи тёплого солнца.

Апрель 1924 г.

Обрывок письма

Под скамейкой в парке Хибия лежало несколько листков европейской бумаги. Сперва я подумал, что они выпали из моего собственного кармана. Но, присмотревшись, понял: это письмо от некой молодой женщины к её подруге. Мне, разумеется, стало любопытно. Более того – мой взгляд упал на строчку, которая, быть может, кого-то другого и не зацепила бы, но у меня вызвала самый живой интерес: «…попробовала почитать Акутагаву Рюноскэ. Какой болван!»

Я, по словам одного критика, «отношусь ко всему с таким скепсисом, что это не идёт на пользу моему писательскому мастерству». В первую очередь, однако, я со скепсисом отношусь к заявлениям о своей глупости.

«Попробовала почитать Акутагаву Рюноскэ – какой болван». До чего вульгарные, неженственные выражения! Подавляя вспыхнувший в душе гнев, я решил, по крайней мере, понять, чем руководствовалась неизвестная мне девица. Ниже я привожу её письмо – ту часть, что попала мне в руки, – целиком и полностью.

«…Не могу тебе передать, насколько скучна моя жизнь. Куда деваться – я на Кюсю, в глухой провинции. Здесь нет ни театров, ни выставок. (Кстати, ты ходила на вернисаж Сюнъёкай[108]? Если сходишь, напиши мне. В этом году должно быть намного лучше, чем в прошлом) Ни концертов, ни лекций – совершенно некуда пойти и нечего посмотреть. Местные интеллектуалы не продвинулись дальше чтения Токутоми Роки[109]. Вчера я встретила подругу, с которой училась в школе для девочек, – и представь! Она едва открыла для себя Арисиму Такэо[110]. Что сказать? Картина печальная! Поэтому я, как все здесь, по большей части сижу дома: шью, готовлю, играю на фисгармонии своей сестрёнки, перечитываю старые книги. Выражаясь твоими словами, такая жизнь навевает невыносимый сплин.

Но это ещё полбеды. Хуже, что ко мне повадились ходить родственники с разговорами о замужестве. Я уже видела с десяток фотографий: то старший сын местного депутата, то племянник владельца рудника. Ах да, ещё был портрет сына Накагавы, который уехал в Токио. Помнишь, я тебе о нём говорила? Он по университету гулял с девицей – официанткой или вроде того. А ведь его считают здесь чуть ли не гением. Как только умудряется столько времени дурачить людей? Я заявила прямо: „От замужества не отказываюсь. Но полагаться буду на свой вкус, а не на ваш. Речь о моём счастье – мне и решать“.

Увы, в нынешнем году мой младший брат заканчивает коммерческий университет. Младшая сестра пойдёт в четвёртый класс женской школы[111]. Как ни крути, а придётся, видимо, искать себе мужа. В Токио, конечно, с этим свободнее. А здесь люди совсем отсталые – болтают, будто я нарочно остаюсь одна, чтобы помешать устроиться своим брату и сестре. Слушать подобные разговоры невыносимо.

Я не могу давать уроки фортепиано как ты, – а значит, в конце концов у меня не будет иного выбора, кроме брака. Я это понимаю. Но не идти же мне за первого встречного! А стоит об этом сказать, все начинают осуждать: ах, мол, она ищет идеального мужчину! „Идеального!“ И не стыдно им произносить подобные слова – только тогда и вспоминают об идеале, когда речь заходит о замужестве. А женихи? Хороши, ничего не скажешь! Посмотрела бы ты на них! Сын депутата работает в банке. Великий пуританин. Само по себе это не плохо, но он возглавляет общество трезвости – а у самого организм сакэ не принимает, он даже ритуальную чарку на Новый год не в состоянии выпить. Если ты от рождения не можешь пить, то к чему лезть в общество трезвости? Разве не странно? А он с превеликой серьёзностью разглагольствует о воздержании.

Конечно, не все женихи так глупы. Моим родителям, например, нравится один молодой человек, инженер в осветительной компании. Зовут его Ямамото. Он хорошо образован, а лицом похож на австрийского скрипача, Фрица Крейслера. Интересуется социальными проблемами. При этом ни об искусстве, ни о философии понятия не имеет. А какие у него увлечения? Стрельба из японского лука и романсы-нанивабуси! И ведь понимает, что любовь к нанивабуси не лучшим образом его характеризует: ни словом при мне не обмолвился, что любит эту пошлость. Но едва я начала ставить ему пластинки Галли-Курчи и Карузо, – взял и ляпнул: „А нет ли у вас Торамару[112]?“ Тут-то правда и открылась.