Ворота Расёмон

– Коно-сан, пойдёмте. – О-Судзу заторопилась прочь вперёд сиделки. На засыпанную снегом пальму во дворе уселась, качая хвостом, трясогузка. Но О-Судзу могла думать лишь об одном: ей казалось, будто из душной комнаты больного за ней гонится по пятам нечто жуткое.

4

С тех пор, как в доме поселилась О-Ёси, в воздухе повисло почти осязаемое напряжение. Прежде всего, Такэо принялся задирать Бунтаро. Тот гораздо больше походил на свою мать, О-Ёси, чем на отца; передалась ему и материнская робость. О-Судзу, конечно, жалела ребёнка – но про себя считала, что он трусоват.

Коно, будучи сиделкой, смотрела на семейную драму хладнокровно – а точнее, и вовсе ей наслаждалась. За ней самой тянулись какие-то тёмные истории. Из-за неудачных романов – то с женатыми мужчинами из семей, где работала, то с докторами в больнице – она не раз (столько, что и сама сбилась со счёту!) думала отравиться синильной кислотой. Как следствие столь бурного прошлого, в ней развилось болезненное любопытство к чужим страданиям. Поселившись в доме Хорикоси, она заметила, что парализованная О-Тори ни разу на её глазах не помыла руки после туалета. «Видно, дочь очень заботливая – приносит воду тайком от меня», – подумала было она, склонная искать во всём скрытые мотивы. Но через несколько дней стало ясно: О-Судзу, которую растили как принцессу, просто небрежна. С удовлетворением это отметив, сиделка стала каждый раз носить О-Тори воду из умывальника.

– Спасибо вам, Коно-сан! Наконец-то можно помыть руки, как человек, – благодарила та со слезами на глазах. Коно её радость совершенно не трогала – зато приятно было видеть О-Судзу, которая теперь хотя бы через два раза на третий была вынуждена приносить воду сама.

С такими склонностями Коно не смущали и ссоры мальчиков. Перед Гэнкаку она делала вид, будто полна сочувствия к О-Ёси и её сыну, – перед О-Тори же изображала, что те ей неприятны. Конечно, и это не проходило бесследно.

Примерно через неделю после приезда О-Ёси Такэо побил Бунтаро. Повод был пустяковый: мальчики поспорили, похож ли поросячий хвост на хвостик хурмы; но в результате Такэо загнал худенького Бунтаро в угол классной комнаты – крошечной, на четыре с половиной татами, каморки рядом с комнатой Гэнкаку, – и принялся мутузить руками и ногами. Это увидела проходившая мимо О-Ёси и, обняв сына, который от ужаса не мог даже плакать, с укором сказала Такэо:

– Молодой господин, не годится вам обижать слабых.

В устах всегда робкой О-Ёси это был необычайно суровый выговор – и поражённый Такэо, расплакавшись сам, сбежал в гостиную, к матери. Та рассердилась, бросила шитьё и потащила сына к О-Ёси.

– Что за своевольный мальчишка! Ну-ка, извинись перед О-Ёси-сан – сядь, как положено, и извинись!

Увидев О-Судзу в таком гневе, О-Ёси и Бунтаро в слезах принялись, кланяясь до земли, извиняться сами. Роль миротворца, как обычно, досталась Коно. Буквально выталкивая из комнаты вспыхнувшую О-Судзу, она думала о другом – о том, что чувствовал Гэнкаку, слышавший весь переполох через тонкую стенку, – и, сохраняя внешне самый благопристойный вид, про себя презрительно усмехалась.

Но не только детские ссоры беспокоили семью. О-Тори – которая, казалось, давно смирилась с существованием О-Ёси, – постепенно стала ревновать. Саму женщину она, конечно, ни разу не упрекнула – впрочем, так обстояло дело и раньше, когда та работала в доме и спала в комнате для прислуги. Зато нередко доставалось Дзюкити, который вообще был ни при чём. Зять, разумеется, пропускал её нападки мимо ушей, но О-Судзу становилось его жалко, и она порой начинала извиняться за мать.

– Хоть ты не впадай в истерику, – говорил он тогда, криво усмехаясь.

Коно с любопытством наблюдала и за ревностью О-Тори. Причины её, конечно, были ей понятны – как и чувства, которые вызывал у тёщи Дзюкити. Более того, сама Коно стала чувствовать к Дзюкити и его жене подобие ревности. О-Судзу она считала балованной принцессой. Дзюкити же… – тот, по крайней, мере, был мужчиной не хуже любого другого. Впрочем, на самцов она смотрела пренебрежительно – а значит, и на него тоже. То, что они с женой счастливы, казалось несправедливым; и в стремлении исправить – не меньше! – эту несправедливость, Коно принялась вести себя с Дзюкити всё более фамильярно. Он словно бы ничего не замечал – возможно, так оно и было; зато Коно представлялся отличный шанс позлить О-Тори, которая дошла уже до того, что, выставив напоказ парализованные ноги с голыми коленями, язвительно допытывалась у зятя:

– А что, Дзюкити, моей дочери – дочери калеки – тебе уже мало?