Ворота Расёмон

Тем не менее, О-Судзу, похоже, мужа ни в чём не подозревала – и больше того, жалела Коно. Разочарованная, та тихо презирала добросердечную хозяйку. Зато забавно было видеть, как Дзюкити стал избегать сиделку – тем более забавно, что этим он, напротив, выказывал к ней определённый интерес. Раньше он, не обращая внимания на присутствие Коно, спокойно раздевался догола, залезая в ванну, но в последнее время она подобного не наблюдала. Не иначе, застеснялся того, как выглядит, ведь сам в голом виде напоминает ощипанного петуха, думала она и, рассматривая его веснушчатое лицо, про себя язвила: ну кто ещё, кроме О-Судзу, способен в такое влюбиться?

Промозглым пасмурным утром Коно, поставив зеркало у входа в свою спальню площадью в три татами, укладывала волосы, как обычно, собирая их в узел на затылке. На следующий день О-Ёси возвращалась в деревню, и Дзюкити с супругой, похоже, этому радовались. Но раздражение О-Тори лишь росло. Слушая пронзительный голос старухи, занятая своей причёской Коно внезапно вспомнила историю, услышанную когда-то от подруги. Одна женщина долго жила в Париже и сильно соскучилась по дому. Друзья её мужа как раз возвращались в Японию, и она отправилась по морю вместе с ними. На протяжении долгого плавания она, казалось, чувствовала себя прекрасно. Но, когда судно уже подходило к побережью японской провинции Кии, женщина вдруг пришла в такое возбуждение, что бросилась за борт: чем ближе была Япония, тем сильнее её мучило нетерпение… Коно, вытирая вымазанные в масле для волос руки, думала, как та же таинственная, непреодолимая сила разжигает ревность – и в прикованной к постели О-Тори, и в ней самой.

– Матушка, что с тобой? Как ты только сюда доползла! Матушка! Коно-сан, подойдите, пожалуйста! – Голос О-Судзу доносился с веранды, примыкавшей к пристройке. Коно перед чистым, сияющим зеркалом наконец усмехнулась в открытую.

– Бегу, бегу! – откликнулась она деланно удивлённым тоном.

5

Гэнкаку всё слабел. К туберкулёзу прибавились пролежни, спускавшиеся со спины на поясницу. Иногда, не в силах больше терпеть, он стонал. Но мучила его не только боль физическая. Пока в доме жила О-Ёси, её присутствие дарило ему некоторое облегчение – но взамен приходилось терпеть ревность О-Тори и ссоры детей. Но и с этим можно было смириться. После отъезда О-Ёси Гэнкаку ощутил такое беспросветное одиночество, какого ему не приходилось испытывать ни разу за долгие годы.

Прожитая жизнь вызывала у Гэнкаку стыд. Пожалуй, в те времена, когда он запатентовал печати из каучука, всё было не так уж плохо. Но и тогда его вечно тревожили то зависть окружающих, то беспокойство – как не упустить выгоду. А когда началась связь с О-Ёси – потянулись не только домашние неурядицы, но и необходимость изыскивать деньги, не привлекая внимания семьи. Что ещё гнуснее – он, наслаждаясь молодостью О-Ёси, тем не менее, хоть несколько раз в год да думал: лучше бы любовница и её сын умерли.

– Стыдно? Но, если подумать, не я один так жил… – говорил он себе по ночам, перебирая знакомых и родственников. Отец Дзюкити, его зятя, разрушал карьеры не столь удачливых конкурентов – и всё под знаменем «защиты государственных интересов». Ближайший друг – антиквар, ровесник Гэнкаку, – соблазнил дочь своей бывшей жены. Другой знакомый, адвокат, растратил доверенные ему деньги. А один гравёр… Впрочем, от перечисления чужих грехов легче на душе, как ни странно, не становилось – скорее наоборот, будто запятнанная ими, жизнь в целом начинала выглядеть ещё мрачнее.

– Что ж, недолго осталось мучиться. Скоро придёт день, который подарит мне избавление… – Только эта мысль его и утешала. Чтобы заглушить телесную боль и душевные страдания, он старался вспоминать о чём-нибудь приятном. Такое находилось разве что в детстве, когда он ровным счётом ничего не знал о жизни. В полусне ему часто виделась приютившаяся в горной лощине деревня – там, в провинции Синсю, жили его родители, – крыша, покрытая прижатой камнями дранкой, ветки тутовника, пахнущие коконами шелкопряда… Но и эти картины быстро тускнели. Иногда между стонами он принимался читать сутры или петь старые песенки – но, возгласив хвалу милосердной богине Каннон, казалось кощунственным заводить весёлые куплеты про маленькую рыбку – «Каппорэ, каппорэ!»[136]

– Сон – это рай. Сон – это рай…

Гэнкаку мечтал провалиться в сон – такой крепкий, чтобы обо всём забыть. Но, хотя, кроме обычного снотворного, Коно колола ему героин, уснуть спокойно удавалось не так часто. Порой Гэнкаку грезились О-Ёси и Бунтаро – и он чувствовал, что на душе становится теплее. Однажды ночью он разговаривал с одной из цветочных карт «ханафуда»[137] – сакурой за двадцать очков – и с неё смотрело лицо О-Ёси, какой та была несколько лет назад. Но стоило вернуться в действительность, и тяжесть наваливалась на плечи с новой силой. В конце концов он, измученный тревогой, стал бояться засыпать.

Однажды на исходе года, Гэнкаку, лёжа на спине, обратился к сиделке у изголовья: