Ворота Расёмон

– Коно-сан, я уже давно набедренной повязки не носил. Велите, чтобы мне купили шесть сяку[138] белёного полотна.

Впрочем, посылать горничную в лавку никакой нужды не было – полотно в достатке имелось и дома.

– …Я сам повяжу. Положите вон там.

Остаток короткого дня Гэнкаку провёл в мыслях о куске ткани – им он собирался удавиться и тем прекратить свои страдания. Но сделать это было не так просто – ведь он и встать не мог без посторонней помощи. Мало того – оказавшись перед лицом смерти, Гэнкаку вдруг ощутил ужас. Он смотрел на освещённый тусклой лампой свиток в нише-токонома – одна строчка каллиграфии в стиле обаку[139] – и внутренне упрекал себя, что цепляется за жизнь.

– Коно-сан, помогите мне привстать, пожалуйста.

Было около десяти вечера.

– Я сейчас собираюсь вздремнуть. Отдохните и вы.

Коно взглянула на него со странным выражением и коротко ответила:

– Нет, я спать не буду. Я ведь на службе.

Из-за сиделки план готов был пойти насмарку. Но Гэнкаку лишь кивнул и, ничего не говоря, притворился спящим. Коно у его изголовья раскрыла новогодний номер женского журнала и погрузилась в чтение. Старик, всё ещё думая о лежавшей сбоку от футона набедренной повязке, какое-то время украдкой поглядывал на сиделку. Вдруг ему стало невыносимо смешно.

– Коно-сан!

Та подняла глаза – и вздрогнула: Гэнкаку, откинувшись на постели, трясся от смеха.

– Что это с вами?

– Ничего. Ничего такого… – махнул он высохшей рукой, продолжая хихикать. – Просто, знаете… смешно стало… Помогите мне лечь теперь.

Прошёл час, и Гэнкаку успел погрузиться в сон. В ту ночь ему приснился кошмар. Он стоял в густых зарослях, и в щёлку между раздвижными перегородками заглядывал в чайную комнату. Там лицом к нему лежал совершенно голый ребёнок… Ребёнок ли? Он был покрыт морщинами, будто старик. Гэнкаку попытался закричать – и проснулся весь в поту.

Рядом никого не обнаружилось. Комната ещё была погружена в полумрак. «Ещё?» Гэнкаку посмотрел на часы: время шло к полудню. Он вздохнул с облегчением, и от сердца вроде отлегло – но очень скоро вновь нахлынуло уныние. Лёжа на спине, старик считал свои вдохи. Вдруг в голове вспыхнуло: «Пора!» Осторожно подтянув к себе ткань для набедренной повязки, он обмотал её вокруг шеи и обеими руками потянул за концы.

Ровно в этот момент в комнату заглянул маленький Такэо – закутанный в тёплые зимние одёжки, будто капуста.

– Ой, а что там дедушка делает? – с радостным криком помчался он в гостиную.

6

Гэнкаку умер от туберкулёза неделю спустя, в окружении семьи. Прощание с усопшим было самое пышное; только О-Тори, прикованная к постели, не могла присутствовать. Многочисленные знакомые и родственники, собравшиеся перед домом, выражали соболезнования Дзюкити и О-Судзу; у гроба, накрытого расшитым белым атласом, жгли благовония. Впрочем, выходя за ворота, большинство из гостей о покойном сразу забывали – кроме разве что его давних приятелей, которые всем и каждому готовы были рассказывать: «Старик-то хорошо пожил. И подружку молодую завёл, и капиталец сколотил».

Катафалк с гробом в сопровождении ещё одного экипажа двинулся по пасмурным декабрьским улицам к крематорию. В потрёпанной коляске вместе с Дзюкити сидел его двоюродный брат, студент; поглощённый карманной книжкой, он досадовал на дорожную тряску и почти не разговаривал с Дзюкити. Читал он английский перевод мемуаров Либкнехта. Дзюкити, почти засыпая после бессонной ночи с бдением над гробом, глядел в окно на новые кварталы, тихонько бормоча под нос: «Как здесь всё поменялось…»

Наконец их экипаж вслед за катафалком добрался по раскисшей дороге до крематория. Но, хотя они заранее договаривались по телефону, выяснилось, что печь первого разряда занята и осталась только печь второго. Им самим было, в общем, всё равно, но Дзюкити, думая больше об О-Судзу, чем о покойном тесте, принялся упрашивать служителя в полукруглом окошке.

– Лечение запоздало, не сумели спасти – хоть похоронить бы, как полагается, – соврал он – и, к его собственному удивлению, просьба возымела эффект.

– Давайте вот как поступим: первый разряд сейчас занят, но мы сделаем вам высший по цене первого.

Дзюкити рассыпался в выражениях признательности, чувствуя себя неловко: пожилой служитель в очках с бронзовой оправой, похоже, был по-настоящему добрым человеком.

– Что вы, что вы, не стоит благодарности!

…После того, как кремация завершилась и печь была запечатана, они всё в той же пыльной коляске выехали за ворота крематория – и вдруг увидели О-Ёси, которая кланялась им, стоя в одиночестве у кирпичного забора. Дзюкити, смутившись, взялся было за шляпу, но экипаж уже повернул в другую сторону; за окном замелькали облетевшие тополя.

– Это она?

– Да. …Интересно, когда мы подъехали, она уже там стояла?

– Мне показалось, только нищие отирались… И что она теперь будет делать?

Дзюкити, закурив сигарету, ответил нарочито равнодушно:

– Кто её знает…