Ворота Расёмон

Выйдя из отеля, я торопливо зашагал к дому сестры; на улицах таял снег, а в лужах отражалось голубое небо. Дорога пролегала мимо парка; ветви и листья деревьев казались чёрными – и у каждого были лицо и спина, совсем как у людей. Я вновь почувствовал, как моё беспокойство перерастает в нешуточный страх. Вспоминались превратившиеся в деревья души в дантовском «Аду». Я решил пересечь трамвайные пути: по другой стороне вдоль улицы были только здания. Но и там мне ста метров не удалось пройти спокойно.

– Простите, что обращаюсь к вам на улице…

Передо мной был парень лет двадцати двух – двадцати трёх, в форме с золотыми пуговицами. Я молча поглядел на него, отметив родинку на носу слева. Он снял картуз и, робея, продолжал:

– Вы ведь господин А.?

– Да.

– Мне так показалось, поэтому…

– Я могу вам чем-то помочь?

– Нет-нет, я просто хотел познакомиться с вами. Сэнсэй, я ваш преданный поклонник…

Я слегка приподнял шляпу и прошагал мимо. «Сэнсэй» было словом, которого я тогда страшился больше любых других. Я был уверен, что повинен во всех возможных грехах – а меня почему-то продолжали называть «сэнсэй». Мне чудилась в этом чья-то издёвка. Чья-то? Но я был материалистом и не верил ни во что сверхъестественное. Лишь два-три месяца назад в журнале, который печатал мой друг, опубликовали мои же слова: «У меня нет совести – особенно в искусстве. У меня есть только нервы».

Сестра с тремя детьми нашла приют в бараке за пустырём. Внутри, в оклеенной коричневой бумагой комнате, было, казалось, ещё холоднее, чем снаружи. Мы разговаривали, держа руки над жаровней. Муж сестры Н., мужчина крепкий, всегда инстинктивно презирал такого заморыша, как я. К тому же он заявлял, что моя писанина аморальна. Я же всегда смотрел на него свысока и ни разу не говорил с ним откровенно. Теперь, беседуя с сестрой, я осознал, что он, как и я, оказался в аду. Сестра сказала, что он даже видел наяву призрака в спальном вагоне поезда, но я закурил сигарету и постарался держаться темы денег.

– Раз такое дело, думаю всё продавать.

– Понимаю. За пишущую машинку, наверное, удастся сколько-то выручить…

– И ещё картины есть.

– Кстати, а портрет Н. тоже будешь продавать? Ведь это…

Я посмотрел на рисунок без рамы, висевший на стене барака, и почувствовал, что не могу говорить о нём, как ни в чём не бывало. Мне рассказали, что лицо зятя превратилось в кровавое месиво, так что различить можно было только усы. Кровь стыла в жилах от одного описания – но дело в том, что на портрете, напротив, лицо было прекрасно выписано, и лишь усы казались нарисованными небрежно. Я решил, что это игра света, и попытался рассмотреть изображение с разных сторон.

– Что ты делаешь?

– Ничего. …Тут на портрете вокруг рта…

– Просто усы слишком тонкие, – ответила, обернувшись, сестра, будто ничего не замечая.

Значит, мне не показалось. А если не показалось… Я решил уйти, пока не наступило время обеда, чтобы не обременять её своим присутствием.

– Может, останешься?

– Завтра зайду… Мне сегодня ещё в Аояму нужно съездить.

– А, туда? До сих пор болеешь?

– Лекарства глотаю пачками. Одни снотворные чего стоят. Веронал, нейронал, трионал, нумал…

Примерно через полчаса я, войдя в одно из современных зданий, поднялся в лифте на третий этаж. Там я толкнул было стеклянную дверь ресторана, но она не поддавалась. Более того, на ней красовалась лакированная табличка: «Выходной». Всё больше ощущая себя не в своей тарелке, я глядел сквозь стекло: там на столах были разложены яблоки и бананы. В конце концов я вышел обратно на улицу. В дверях я чуть не столкнулся с двумя мужчинами – видимо, служащими какой-то компании; они весело болтали. «…Раздражает, понимаешь…» – донеслось до меня.

Я стоял на улице, поджидая такси. Но это оказалось не так просто: мимо проезжали только жёлтые (а я в жёлтых такси постоянно попадал в происшествия). В концов я нашёл зелёное – счастливое! – и направился в психиатрическую клинику возле кладбища Аояма.

– Раздражать – раздразнить – tantalizing – Tan-talus – Inferno[142]…

Танталом был я сам, сквозь стекло пожирающий глазами фрукты. Теперь я уставился в спину водителя, проклиная дантовский ад, уже дважды явившийся перед моими глазами. У меня вновь появилось ощущение, что всё вокруг – ложь: политика, бизнес, искусство, наука – это лишь разноцветная эмаль, скрывающая ужас человеческой жизни. Я начал чувствовать, что задыхаюсь, и открыл окно. Но ощущение тяжести, сжимающей сердце, не проходило.

Зелёное такси наконец приблизилось к храму Мэйдзи. Где-то здесь был переулок, ведущий к психиатрической больнице, – но сегодня я почему-то его не узнавал. Мы проехали вдоль трамвайных путей, несколько раз по моей просьбе возвращаясь обратно, пока я не сдался и не вышел из машины.