Ворота Расёмон

Заведение и правда стало укрытием. Розовые стены меня успокоили, и я, наконец ощутив облегчение, удобно устроился за столиком в самой глубине. К счастью, кроме меня, в кафе было всего два-три человека. Прихлёбывая какао, я, по своему обыкновению, закурил сигарету. От неё поднималась струйка дыма, голубоватая на фоне розовой стены, – и это нежное сочетание цветов было приятно глазу. Но через некоторое время я увидел на стене слева портрет Наполеона, и мне вновь стало тревожно. Ещё будучи школьником, Наполеон написал в тетради по географии, на последней странице: «Святая Елена, маленький остров». Возможно, это было, как говорят в таких случаях, простое совпадение, но сам Наполеон, думая об этом позднее, наверняка испытывал ужас…

Не сводя глаз с Наполеона, я задумался о своих рассказах. В первую очередь мне вспомнились некоторые фразы из «Слов пигмея» (особенно слова «Человеческая жизнь больше похожа на ад, чем сам Ад»); потом – судьба художника по имени Ёсихидэ – главного героя рассказа «Муки ада». Потом… Продолжая курить сигарету, я оглядел кафе, чтобы хоть как-то отвлечься от этих воспоминаний. С тех пор, как я здесь укрылся, не прошло и пяти минут – а меж тем, кафе теперь выглядело совершенно иначе. Больше всего меня раздражало, что отделанные под красное дерево столы и стулья совершенно не сочетались с розовыми стенами. Испугавшись, что вот-вот вновь погружусь в пучину невидимых постороннему взгляду мук, я бросил на стол серебряную монету и поспешил прочь.

– Постойте-ка, с вас двадцать сэн!

Оказалось, что монета, которую я оставил, была медной.

Пристыженный, я зашагал в одиночестве по улице; мне вдруг вспомнился дом, оставшийся далеко, в сосновом лесу. Не дом моих приёмных родителей в пригороде Токио, а тот, что я снял для моей собственной семьи. Я прожил там около десяти лет, но в силу некоторых обстоятельств принял опрометчивое решение вернуться к родителям. Так я вновь превратился в раба, тирана и беспомощного эгоиста.

Было уже около десяти вечера, когда я вернулся в отель, в котором жил. Я так долго бродил пешком, что, не в силах дойти до комнаты, задержался в холле, опустившись в кресло перед камином, где тлели толстые поленья. Я задумался над большой работой, которую планировал: цикл из тридцати с лишним рассказов, выстроенных в хронологическом порядке, от правления императрицы Суйко до эпохи Мэйдзи[146], о простых людях, живших в каждую из эпох. Глядя на искры пламени, я вспомнил бронзовую статую перед императорским дворцом: воин в доспехах, само воплощение верности, с величественным видом восседающий на лошади. Но ведь те, кто был его врагами[147]…

– Глазам не верю!

Я вновь вернулся из далёкого прошлого в окружающую реальность. Вот так встреча – рядом со мной был мой старший товарищ, скульптор, как всегда одетый в бархатный пиджак, с короткой остроконечной бородкой. Поднявшись с места, я пожал протянутую им руку (сам я не привык к подобным приветствиям, но решил подыграть ему, прожившему полжизни в Париже и Берлине); ладонь его оказалась странно влажной, будто кожа рептилии.

– Ты здесь остановился?

– Да…

– Приехал работать?

– Да, и работать тоже.

Он пристально, будто сыщик, посмотрел мне в лицо.

– Может, зайдёшь ко мне в номер, поговорим? – спросил я из чувства противоречия (это была одна из моих дурных привычек – при том, что настоящей смелости мне недоставало, я постоянно делал всё наперекор).

– А где твой номер? – спросил он с улыбкой.

Мы, чуть ли не в обнимку, как лучшие друзья, прошли мимо негромко беседовавших иностранцев и добрались до моей комнаты. Войдя в комнату, он уселся в кресло спиной к зеркалу, и мы погрузились в разговоры о самых разных вещах. Самых разных? На самом деле мы говорили в основном о женщинах. Я, конечно, уже был обречён на ад в расплату за свои грехи, но именно поэтому разговоры о пороке в конце концов повергли меня в уныние. Я как будто бы стал вдруг пуританином и принялся безжалостно издеваться над женщинами.

– А вспомни губы С. Она ими стольких перецеловала… – Я замолчал, вглядываясь в отражение его спины в зеркале. Под ухом у него был наклеен жёлтый пластырь.

– Стольких перецеловала?

– Ну, мне кажется, она такая.

Мой собеседник лишь улыбался и кивал. Я чувствовал, что он нарочно слушает меня так внимательно – стремится выведать секреты. Тем не менее, разговор продолжал крутиться вокруг женщин. Я не столько злился на собеседника, сколько стыдился собственной слабости, и это не могло меня не угнетать.

Наконец он ушёл, и я, улёгшись на кровать, взялся за «Путь в ночном мраке»[148]. Читать про внутреннюю борьбу главного героя было мучительно. По сравнению с ним я чувствовал себя таким дураком, что из глаз у меня брызнули слёзы. Они принесли облегчение – но ненадолго. Правым глазом я вновь видел полупрозрачные шестерёнки. Они вращались, постепенно умножаясь. Я испугался, что вслед за ними опять придёт головная боль, сунул книгу под подушки, и, приняв восемьсот миллиграммов веронала, решил, что попытаюсь заснуть.