Ворота Расёмон

Приснился мне какой-то бассейн, в котором плавали и ныряли дети – девочки и мальчики. Я отвернулся от него и зашагал прочь к сосновому лесу. Тут кто-то окликнул меня из-за спины: «Дорогой!» Обернувшись, я обнаружил у бассейна свою жену. Меня тут же пронзило острое раскаяние.

– Дорогой, а полотенце?

– Полотенце не нужно. Присмотри за детьми.

Я двинулся дальше. В какой-то момент оказалось, что я иду по перрону. Кажется, это была станция где-то в сельской местности, с длинной живой изгородью вдоль платформы. Там же стояли студент по имени Х. и пожилая женщина. Увидев меня, они подошли ко мне и заговорили наперебой:

– Сильный был пожар.

– Мне едва удалось спастись.

Мне казалось, что эту пожилую женщину я уже где-то видел, а разговаривая с ней, я чувствовал приятное волнение. К платформе, дымя, бесшумно подъехал поезд. Я сел в него один и двинулся между полками по проходу, завешанному с обеих сторон белой тканью. На одной из полок лицом ко мне лежала обнажённая женщина, похожая на мумию. Это вновь была моя богиня возмездия – одна сумасшедшая[149]…

Проснувшись, я моментально спрыгнул с кровати. Комната была по-прежнему ярко освещена электрическим светом, но откуда-то слышалось хлопанье крыльев и крысиная возня. Я открыл дверь, вышел в коридор и поспешил к камину, где сидел до этого. Там я вновь опустился в кресло, глядя на догорающий огонь. Коридорный в белой униформе подошёл подкинуть дров.

– Который час?

– Около половины третьего.

В углу фойе, однако же, сидела женщина – судя по виду, американка, – и читала книгу. На ней было зелёное платье – я видел это даже издалека. Почему-то мне показалось, что я в безопасности, и я решил дождаться рассвета. Как старик, после долгих лет болезни тихо ожидающий смерти…

4. До сих пор?

Я наконец дописал у себя в номере рассказ и собирался отправить его в журнал. Конечно, гонорара за рукопись не хватило бы даже на то, чтобы покрыть недельное проживание в отеле. Тем не менее, я был доволен, что закончил работу, и решил пойти в известный мне книжный магазин на Гиндзе в поисках чего-нибудь, что меня подбодрит.

На асфальте под лучами зимнего солнца были разбросаны клочки бумаги, похожие на лепестки роз, возможно, то была игра света. Я почувствовал, что мироздание ко мне благосклонно, и вошёл в книжный. Внутри обстановка тоже была приятнее, чем обычно. Правда, меня несколько беспокоила девочка в очках, которая разговаривала о чём-то с продавцом. Тем не менее, я – вспоминая похожие на лепестки розы бумажки на мостовой – решил купить «Диалоги с Анатолем Франсом» и сборник писем Проспера Мериме.

С двумя этими книгами в руках я зашёл в кафе. Там я присел за столик в самой глубине, ожидая, пока мне принесут кофе. Напротив сидели мужчина и женщина – видимо, мать и сын; сын как две капли воды походил на меня, только младше. Эти двое разговаривали, склонившись друг к другу, словно любовники. Понаблюдав за ними, я начал замечать: как минимум, сын осознаёт, что служит для матери источником эротических ощущений. Наверное, это было то самое избирательное сродство[150], хорошо знакомое и мне, – и одновременно пример проявления воли, которая превращает наш мир в ад. Однако… боясь, что меня вновь затянет в пучину мучительных переживаний, я принялся за письма Мериме – благо, тут подоспел и кофе. Как и проза этого автора, письма были пересыпаны блестящими остротами; афоризмы укрепили мой дух, будто броня. (То, что я так легко поддаюсь чужому влиянию, – ещё одно из моих слабых мест). Преисполнившись готовности встретиться с любыми испытаниями, я допил кофе и решительно вышел из кафе.

Я шёл по улице, заглядывая в витрины. В окне багетной мастерской висел портрет Бетховена: классический образ гения с взъерошенными волосами. При виде его я невольно развеселился…

Вскоре я неожиданно столкнулся со старым школьным другом – профессором прикладной химии в университете. Он нёс большой портфель, один глаз сильно покраснел.

– Что у тебе с глазом?

– С этим? Просто конъюнктивит.

Я вспомнил, что вот уже лет пятнадцать, как, стоит мне ощутить то самое «избирательное сродство» – и у меня тоже начинается конъюнктивит. Говорить об этом я не стал. Он похлопал меня по плечу, и мы принялись вспоминать наших общих друзей. За разговором он повёл меня пить кофе.

– Давненько не виделись. Наверное, с самого открытия памятника Чжу Шунь-шую[151], – сказал он, закурив сигару, когда мы оказались за мраморным столиком.

– Да. C тех пор, как Шу… шу… – Мне почему-то никак не удавалось правильно произнести имя Чжу Шунь-шуя. Стало не по себе: ведь я говорил на родном языке. Впрочем, мой собеседник не обратил на это никакого внимания и продолжал болтать о том, о сём: о романисте К., о бульдоге, которого купил, о ядовитом газе под названием люизит…

– А ты, кажется, совсем не пишешь. «Поминальник» я читал. Это про твою жизнь?

– Да, это автобиография.

– Попахивает патологией. А сейчас ты как, здоров?

– Всё так же, пью лекарства постоянно.

– У меня тоже в последнее время бессонница.

– У тебя тоже? Почему – «тоже»?