Ворота Расёмон

– Нет-нет, это не господин Онти. У них в доме гость заболел, – ответил ни о чём не знавший ученик.

После этого Кисабуро, приходя к лекарю, всегда словно бы между делом спрашивал про Хёэя. Постепенно выяснилось: тот заболел ровнёхонько в годовщину смерти Хэйтаро, и, как Дзиндаю, страдает от сильной дизентерии. Выходило, что в храм Хёэй, когда они его ждали, не пришёл именно из-за болезни. Дзиндаю, который услышал об этом, недуг показался ещё более невыносимым: ведь если Хёэй умрёт, то ему уже не отомстишь. А если он выживет, но умрёт сам Дзиндаю? Получится, что все многолетние труды обратятся в прах. Кусая подушку, Дзиндаю пуще прежнего молился не только о собственном выздоровлении, но и об исцелении своего врага Сэнума Хёэя.

Но судьба была жестока к Дзиндаю. Ему становилось всё хуже; и хотя он пил прописанные Рантаем снадобья, не прошло и десяти дней, как стало ясно – конец совсем близок. Сам Дзиндаю, даже страдая мучительным недугом, упорно думал о мести; Кисабуро часто слышал, как в его стонах повторяется имя бога Хатимана[45]. Однажды ночью, когда слуга пытался, как обычно, напоить больного лекарством, тот, пристально посмотрев на него, слабым голосом позвал:

– Кисабуро! – и, помолчав немного, произнёс: – Жалко мне умирать.

Слуга, склонившись перед ним до пола, не решился даже поднять голову.

На следующий день Дзиндаю, вдруг решившись, послал его за Рантаем. Лекарь, успевший уже приложиться к чарке, пришёл быстро.

– Сэнсэй, благодарю вас за то, что заботились обо мне так долго, – приподнявшись на постели, с трудом обратился к нему Дзиндаю. – Пока я не покинул этот мир, хочу обратиться к вам с одной просьбой. Не откажитесь меня выслушать.

Рантай с готовностью кивнул, и Дзиндаю прерывающимся голосом начал рассказ о своей мести Сэнуме Хёэю. Говорил он еле слышно, но на протяжении всей длинной повести оставался совершенно спокоен. Рантай внимал со всей серьёзностью, нахмурив брови. Закончив свою историю, Дзиндаю выдохнул:

– Сейчас, когда я умираю, я хотел бы узнать напоследок про Хёэя. Умоляю, скажите, он ещё жив?

Кисабуро к этому моменту уже был в слезах. Рантай, услышав вопрос, тоже, казалось, вот-вот разрыдается. Но он, придвинувшись совсем близко к больному и наклонившись к его уху, промолвил:

– Не тревожьтесь. Господин Хёэй скончался сегодня утром, в час Тигра[46].

На измученном лице Дзиндаю появилась улыбка – а в глазах одновременно блеснула влага.

– Хёэй… Видно, тебя и вправду любят боги, Хёэй! – скорбно прошептал он и склонил всклокоченную голову, будто желая поблагодарить Рантая. Но вдруг затих окончательно…

Простившись с Рантаем, Кисабуро в конце десятого месяца десятого года Камбун, в одиночестве отправился в родной Кумамото. В его заплечной суме лежало три пряди волос: Мотомэ, Сакона и Дзин- даю.

Эпилог

В самом начале одиннадцатого года Камбун на кладбище храма Сёкоин появились четыре каменных стелы. Кто их заказал, бог весть: имя держали в секрете. Но, когда стелы установили, на кладбище явились два человека в монашеском одеянии, с ветками зимней сливы в руках.

Одним из них был известный в городе лекарь, Мацуки Рантай. Второй, хоть и измождённый, как после долгой болезни, имел вид мужественный и походил скорее на самурая. С цветущими ветками в руках, они подошли к четырём стелам и полили каждую водой, как полагается, чтобы отдать дань усопшим…

Годы спустя старого монаха, похожего на того, кто, ослабевший от недуга, приходил в храм Сёкоин, видели в храмах школы Обаку. Кроме монашеского имени – Дзюнкаку – никто о нём ничего не знал.

Апрель 1920 г.

Нанкинский Христос

1

Была осенняя ночь. На улице Циванцзе, что в Нанкине, юная китаянка с бледным лицом сидела, подперев щёку рукой, у старого круглого стола и со скучающим видом грызла арбузные семечки, беря их со стоявшего рядом подноса.

Тусклый свет настольной лампы вместо того, чтобы оживлять комнату, делал её только мрачнее. Угол, где были оборваны обои, занимала плетёная кровать со скомканным одеялом, над которой нависал пыльный полог. Видавший виды стул был небрежно отставлен по другую сторону стола. Нигде в комнате не было ни единого предмета, призванного хоть как-то украсить обстановку.

Иногда девушка забывала про семечки и устремляла пристальный взгляд ясных глаз на стену напротив. Там, прямо перед ней, на загнутом гвозде висело маленькое, скромное латунное распятье, на котором, словно тень, выделялись контуры грубоватого рельефа – раскинувшего руки Христа. Каждый раз, как девушка смотрела на него, из её обрамлённых длинными ресницами глаз исчезала грусть – в них оживал огонёк невинной надежды. Но стоило ей опустить взгляд, как у неё вырывался вздох и плечи под вытершейся блузкой из чёрного атласа бессильно опускались. Она вновь принималась за семечки на подносе.